Ант Скаладинс - ПАРИКМАХЕРСКИЕ РЕБЯТА. Сборник остросюжетной фантастики

Отец не разговаривал со мной, словно бы я провинился, мама, которая вся светилась, когда испытания начинались, постарела, перестала обращать на себя внимание и целые дни проводила в нашей маленькой кухоньке — сидела печально за столом, подперев голову руками, время от времени принимаясь плакать.

События так навалились на меня, что происходившее воспринималось словно кошмарный сон — стоит только проснуться, открыть глаза, и все станет на свои места.

Каждый день приносил разочарования не только в Центре ориентации. Слухи о моих «успехах» распространялись с невероятной быстротой. Не получив высокого коэффициента, я попал в толпу середнячков, таких же, как и большинство. По мере того как мой вероятный балл опускался все ниже, я снова стал привлекать внимание — исключительностью… Знакомые ребята со двора и из школы уже не разговаривали со мной, а сторонились. Смеялись за спиной, показывая пальцами. Я кожей чувствовал, как впиваются в меня их ехидные реплики, как смотрят они вслед и в их взглядах нет сочувствия, только интерес к экзотике.

Меня перестали приглашать на вечеринки даже ребята из собственной группы. А ведь каждый, с кем я провел одиннадцать лет, кого считал если не друзьями, то хорошими знакомыми, — так много нас связывало, — получив профессиональный коэффициент, устраивал вечер.

Попробовал обижаться, но быстро рассудил: в начинающейся моей новой жизни детские обиды уже ничего не значат…

Больше всего думал о Помеле. Она жила двумя этажами выше, я — на тридцать четвертом, она — на тридцать шестом. Мы дружили полтора года, а перед испытанием впервые поцеловались. Никогда не забуду серебристого тополя в сквере, у которого это произошло. Мы долго, почти всю ночь, целовались и разговаривали. Она мечтала, что мой балл окажется самым высоким в школе. «Ты умный, — говорила она, — и добрый, тебе хочется подчиняться, от тебя исходит таинственная сила. Мне приятно слушаться тебя».

По ее словам выходило, что я — скопище редчайших человеческих качеств. Машина наверняка должна их оценить, наградив меня если не элитарным, то по крайней мере баллом не ниже «ста».

Уже две недели я не мог застать Помелу дома, ее мама — всегда такая ласковая — хлопала перед моим носом дверью, бросив грубое: «Ее нет!» Дня четыре назад я случайно встретился с Помелой в подъезде, мы столкнулись нос к носу. Я взял ее за руку, но она испуганно ее отдернула. В ее взгляде читались испуг и сожаление, что между нами что-то было.

— Слышала, у тебя неприятности, — произнесла она холодно, тоном светской дамы.

— Да, — ответил я понуро.

— Жаль, — продолжила она в том же духе, — что так вышло. Постарайся забыть обо мне. Сам понимаешь, почему, ты же ум… Не приходи больше ко мне домой!

Последнюю фразу она выпалила, обежала меня, словно бы я столб, и исчезла.

История с Помелой огорчила больше, чем злополучный балл, который никак для меня не могли подобрать.

Девчонки хотят выйти замуж за парня с высоким коэффициентом.

Если бы у меня было «сто пятьдесят» или выше, я мог быть горбатым карликом в очках и с волочащейся ногой, все равно отыскал бы мгновенно тысячу красивых претенденток на право называться спутницей жизни. Но я не карлик, нога не волочится, очков нет, горба тоже… Нормальный парень: сто восемьдесят три сантиметра рост, физически развит, недурен собой, умный и добрый, как сказала однажды Помела. Но у меня нет «ста пятидесяти». Даже «пяти» нет- поэтому-то я сидел в кресле перед камерой, в которую предстояло войти, чтобы получить хоть что-нибудь.

Оба дегенерата, соседство которых навевало оторопь, уже вышли, потрясая в воздухе паспортами со штампами «два». Они возбужденно смеялись, и понятно отчего, ведь был на свете кто-то, имевший в графе «предрасположенность» печатку с гордой цифрой «один».

За мной вышел лысый мужчина. На белом халате у воротника приклеилась случайная бумажка.

— Простите, — сказал я, протянул руку и снял ее.

Лицо мужчины, словно от оскорбления, побледнело, он отстранился и сухо бросил: — Пройдемте.

Началась обычная процедура. Меня усадили в кресло — оно обхватило, утопило в себе. Свет в камере погас, лишь смутно белела матовая поверхность табло. Я знал, сначала они проверят коэффициент «три», потом «два», а затем, если мне никакой не достанется, то и «один».

Шло время — табло оставалось бесстрастным.

Казалось, прошло минут пятнадцать- двадцать, обычно машина справляется гораздо быстрей. Должно быть, сейчас попался особенно сложный случай и она никак не могла решить, определять ли меня в уборщики мусора на городской свалке или отправить землекопом в лагерь для умственно ограниченных.

На табло так ничего и не появилось, свет вспыхнул, пришел довольно озадаченный лысый мужчина, нажал кнопку, кресло выпихнуло меня, и я оказался рядом с ним.

— Вы лишены коэффициента, — сказал он недоуменно, словно сам не мог в это поверить. — Уходите.

Вот так я и оказался на улице.

Все-таки я принадлежу к числу изрядных редкостей. Таких, должно быть, крайне мало, не больше, чем тех, кто набирает баллы от «ста пятидесяти» до «двухсот».

Я вспомнив, что знал о «счастливцах», получавших в Центре самый низкий коэффициент — «один»… Ни одно из благ цивилизации с этого момента не коснется их. Родители обязаны отречься от таких детей, как от непотребных чудовищ, никто не предложит им крова и не накормит.

Все, что они могут, — добывать пропитание нищенством. За малейшее нарушение общественного порядка, что другим стоит штрафа, их ждет одно наказание — газовая камера, после которой тело их сожгут и прах развеют по ветру.

Одиннадцать лет нам прививали презрение к тем, ниже которых я оказался… Еще недавно я вместе с большинством наших ребят недоумевал, зачем обществу такие люди, не приспособленные ни к чему, — выродки человечества. Каждый из них — это же отрицательная мутация.

Нужно, в целях гуманности, как только выяснится их неприспособленность ни к чему, как слепых котят, незаметно их усыплять. А родителям таких запрещать иметь детей, а если дети уже есть, запрещать тем жениться или выходить замуж. Я искренне возмущался мягкости, бесхребетности существующих порядков, не вытравляющих это зло решительно и с корнем.

За семнадцать лет я ни разу не подал нищему из соображений принципиальных… Большинство моих приятелей поступали так же. Мы попросту не замечали их… Но нас возмущало, находились такие, кто кидал им монетки, на них нищие покупали хлеб и, должно быть, кое-что кроме него, питались, — катались, в общем, как сыр в масле.

Первую монетку я бросил нищему сегодня… Пришла в голову мысль: он-то в чем виноват?.. В чем виноват я — разве кого-нибудь обидел, сделал плохо, разве нарушил закон или был худшим учеником в классе?..