Мэри Шелли - Франкенштейн

Заметив мое стремление избегать людей, отец уступил ему, но по-прежнему прилагал все мыслимые усилия, чтобы вернуть мне радость жизни. Порой ему казалось, что причина всему – унижение, связанное с обвинением в убийстве, которое мне довелось испытать, и он пытался доказать мне, что все дело в моей преувеличенной гордости и щепетильности.

– Увы, батюшка, – говорил я, – мало же вы меня знаете! Настоящие люди, их подлинные чувства и стремления действительно были бы унижены, если бы такой законченный негодяй, как я, посмел гордиться. Бедная Жюстина была виновна не больше, чем я, но ее осудили и приговорили к позорной смерти. Она погибла, а причина ее смерти – во мне; я убил ее. Уильям, Жюстина и Анри – все они пали от моей руки.

Во время моего заключения в ирландской тюрьме отец часто слышал от меня подобные слова, и всякий раз, когда я винил себя, ему наверняка хотелось бы получить хоть какое-то объяснение, попытаться понять, в чем причина. В конце концов он решил для себя, что мои слова – это болезненный бред; дескать, навязчивая мысль, возникшая у меня во время болезни, каким-то образом сохранилась и продолжала меня донимать и после выздоровления.

Я же всячески уклонялся от объяснений. Слова, какими бы убедительными они ни были, ничем помочь не могли, так как я был убежден, что все вокруг считают меня частично повредившимся в рассудке. Одно это было способно навеки сковать мой язык. Даже если бы это было не так и отец верил бы каждому моему слову, я не мог заставить себя раскрыть ужасную тайну, сулившую тому, кто ею обладает, отчаяние и леденящий ужас.

Вот почему я молчал, лишая себя понимания и сочувствия, а между тем я был бы готов отдать все на свете за то, чтобы разделить с любой живой душой это роковое бремя. Лишь изредка из глубины моей души вырывались бессвязные слова, лишенные, с точки зрения окружающих, какого-либо смысла. Я и сам не решался дать им объяснение, но правдивость этих слов, вырываясь наружу, облегчала мою душевную боль.

Так и в этот раз отец заметил с едва сдерживаемым удивлением:

– Виктор, дорогой мой, что за нелепости? Сделай милость, исполни мою просьбу: никогда больше не вздумай утверждать ничего подобного, иначе люди сочтут тебя душевнобольным.

– Я в здравом уме, – с негодованием воскликнул я, – небо, которому известны мои дела, может засвидетельствовать, что я говорю совершенную правду. Я – убийца этих невинных, они погибли из-за меня и моих дел. Я тысячу раз по капле отдал бы свою кровь, лишь бы спасти их жизнь; но я не мог этого сделать, отец, иначе пришлось бы пожертвовать всем родом человеческим.

Последние слова окончательно убедили отца, что мой рассудок помрачен; он немедленно сменил тему разговора, чтобы отвлечь меня и заставить сосредоточиться на совершенно посторонних вещах. С тех пор он больше не возвращался к событиям, разыгравшимся в Ирландии, и не позволял говорить о перенесенных мною невзгодах, словно хотел, чтобы все это бесследно стерлось в моей памяти.

Однако время шло, и я стал гораздо спокойнее; горе беспрестанно точило мое сердце, но теперь я уже не позволял себе бессвязных речей и самообличений, мне было достаточно сознавать тяжесть содеянного мною. Совершив над собой сверхчеловеческое усилие, я заставил умокнуть голос страдания, которое стремилось заявить о себе всему миру. Теперь я настолько владел собой, что мог трезво оценить все обстоятельства того, что произошло со мной на Оркнейских островах и впоследствии.

За несколько дней до отъезда из Парижа в Швейцарию я получил следующее письмо от Элизы. Вот что она писала:

«Дорогой друг! Я с едва сдерживаемой радостью прочитала письмо дяди, отправленное из Парижа. Оказывается, тебя уже не отделяет от меня огромное расстояние и морской простор, и я надеюсь взглянуть в твои глаза через каких-нибудь две недели. Бедный мой друг, сколько же тебе пришлось выстрадать! Я боюсь, что ты чувствуешь себя теперь еще хуже, чем когда покидал Женеву. Эта зима оказалась полной уныния и постоянных терзаний из-за абсолютной неизвестности – где ты и что с тобой. Но я не теряю надежды увидеть тебя спокойным и умиротворенным, с наполненным миром и любовью сердцем.

И все же я подозреваю, что тревога, которая причиняла тебе такую мучительную боль год тому назад, существует и теперь, а может быть, и стала со временем сильнее. Мне не хочется расстраивать тебя именно сейчас, когда на тебя обрушилось разом столько бед; однако один разговор, который произошел между мною и моим дядей накануне его отъезда, требует, чтобы я объяснилась еще до того, как мы увидимся.

Я написала «объяснилась», и ты, вероятно, удивишься и спросишь: что же у твоей Элизы может быть такого, что требует объяснений? Если ты и в самом деле так подумаешь, то одна эта мысль развеет все мои сомнения и даст ответ на все вопросы. Но ты далеко и, верно, опасаешься и, вместе с тем, хочешь такого объяснения. Я чувствую, что это, скорее всего, так и есть, поэтому больше не стану ничего откладывать и напишу то, что за время твоих продолжительных отлучек мне часто хотелось написать, но не хватало мужества.

Тебе, Виктор, хорошо известно, что наш с тобою союз был заветной мечтой твоих родителей еще тогда, когда мы оба были детьми. Мы едва ступили на порог юности, но уже знали, что этот союз есть нечто непреложное для нас обоих. С детства мы были лучшими и ближайшими друзьями и, я надеюсь, остались ими, когда повзрослели. Но ведь брат и сестра часто питают друг к другу сердечную привязанность, не стремясь к более близким отношениям. Не так ли обстоит и с нами? Ответь мне, милый Виктор. Умоляю тебя, ради нашего счастья, открой свое сердце передо мной: не любишь ли ты другую женщину?

Мне ли не знать: ты немало путешествовал, провел несколько лет в Ингольштадте, в кругу совсем других людей, среди которых наверняка были женщины и девушки. И признаюсь тебе, друг мой, когда прошлой осенью я увидела, как ты несчастен, как стремишься к одиночеству и избегаешь меня, я поневоле предположила, что ты, вероятно, жалеешь о нашей помолвке и считаешь себя связанным не только чувствами, но и волей родителей, которую должен исполнить даже вопреки собственным чувствам и стремлениям.

Надеюсь, что я ошиблась и мое воображение завело меня слишком далеко. Тебе известно, что я люблю тебя, и в моих мечтах о будущем ты всегда был рядом со мной, моим верным другом и спутником. Но я всей душой желаю тебе счастья и поэтому говорю прямо: помни, наш брак обернется для меня нескончаемым горем, если совершится не по твоему собственному свободному выбору. Вот и сейчас у меня на глазах слезы от одной мысли о том, что ты, подвергшийся жестоким ударам судьбы, ради ложно понятой чести можешь убить надежду на любовь и счастье, которые вернут тебе покой и душевное равновесие. Как бы горячо и бескорыстно я ни любила тебя, я не желаю становиться препятствием на пути к исполнению твоих желаний.