Клиффорд Саймак - Планета Шекспира

«Но всего только несколько месяцев? — предположила гранд-дама. — За несколько месяцев они смогут извлечь из божьего часа немало.»

«Мы не можем уделить даже несколько месяцев, — заявил ученый. — Человеческая жизнь коротка, даже в лучшем случае.»

«Не считая нас», — сказал монах.

«Мы не можем быть совершенно уверены, сколь долгими окажутся наши жизни, — сказал ученый. — По крайней мере, пока не можем. Хотя я бы предположил, что мы уже можем и не быть людьми в полном смысле этого слова.»

«Конечно, мы люди, — возразила гранд-дама. — Мы куда как слишком люди. Мы привязаны к нашим сущностям и индивидуальностям. Мы препираемся между собой. Мы позволяем проявляться нашим предрассудкам. Мы все еще мелочны и склочны. И мы не должны были быть такими. Предполагалось, что три сознания сольются, сделаются одним мозгом, более великим и эффективным, чем три. И я говорю не только о себе и о своей мелочности, которую совершенно добровольно признаю, но и о вас, Сэр Ученый, с вашей демонстративной научной точкой зрения, которую вы все время выпячиваете, чтобы доказать свое превосходство над простодушной, легкомысленной женщиной и ограниченным монахом…»

«Не хочу снисходить до спора с вами, — сказал ученый, — но должен вам напомнить, что были случаи…»

«Да, случаи, — сказал монах. — Когда, глубоко в межзвездном пространстве, нам не на что было отвлечься, когда мы измучились от своей мелочности, когда мы устали до смерти, от скуки. Тогда мы соединялись из чистой усталости и то были единственные случаи, когда мы приближались к отточенному коллективному сознанию, которого, как ожидалось на Земле, мы должны были достигнуть. Хотел бы я поглядеть на физиономии всех этих важных нейрологов и психологов с куриными мозгами, отрабатывавших для нас этот сценарий, если бы они узнали, как все их вычисления сработали на самом деле. Конечно, все они теперь мертвы…»

«Это пустота сводила нас вместе, — сказала гранд-дама. — Пустота и полное ничто. Словно трех испуганных детей, прижимающихся друг к дружке, чтобы защититься от пустоты. Три сознания, жмущихся друг к другу для взаимной защиты — только и всего.»

«Может быть, — признал ученый, — вы подошли близко к правде в понимании ситуации. При всей вашей горечи — близко к правде.»

«Мне не горько, — возразила гранд-дама. — Если меня вообще запомнили, меня помнят, как альтруистичную особу, всю жизнь раздаривавшую себя и отдавшую в конце концов больше, чем можно ожидать от любого человека. Обо мне будут думать как о той, кто отдала свое тело и упокоение смерти, чтобы продвинуть наше дело…»

«Вот как, — перебил монах, — снова все сошло на человеческую тщету и обманутые человеческие надежды, хоть я с вами и не согласен в вопросе насчет упокоения смерти. Но что касается пустоты, вы правы.»

«Пустота, — подумал про себя ученый. — Да, пустота. И странно, что, как человек, который должен бы понимать пустоту, который должен был этого ожидать, он не смог все-таки понять, не смог с ней поладить, но был вместо этого охвачен той же нелогичной реакцией, что и другие двое, и в конце концов у него развился позорный страх перед пустотой. Он знал, что пустота была только относительной. Пространство не пусто, и он знал это. В нем было вещество, хоть и крайне разряженное, и большая его часть состояла из довольно сложных молекул. Он говорил это себе снова и снова, он повторял себе — оно не пусто, оно не пусто, в нем есть вещество. Однако он не мог себя убедить. Ибо в кажущейся пустоте пространства были беспокойство и холод, заставляющие каждого прятаться в собственное „я“, скрываясь от холода и беспокойства. Самое худшее в пустоте, подумал он, было, что она заставляла чувствовать себя таким маленьким и незначительным и это, говорил он себе, была мысль, с которой следовало драться — ибо жизнь, вне зависимости от ее малости, не могла быть незначительной. Ибо жизнь, это очевидно, была именно тем, что одно только и имело смысл во вселенной.»

«И однако, — сказал монах, — были случаи, я припоминаю, когда мы преодолевали страх и переставали жаться друг к дружке, когда мы забывали о корабле, когда, вновь рожденной сущностью, мы шагали по пустоте так, словно это вполне естественно, как шли бы по пастбищу или по саду. Мне всегда казалось, что эти случаи происходили, что это условие было достигнуто только тогда, когда мы достигали стадии, при которой уже не могли более терпеть, когда мы достигали границ слабых человеческих возможностей и превосходили их — когда так получалось, то срабатывал какой-то спасательный клапан, возникало компенсирующее состояние, в котором мы проникали в новую плоскость существования…»

«Я тоже припоминаю, — сказал ученый, — и могу извлечь из этих воспоминаний некоторую надежду. Какими мы кажемся смущенными, когда сумеем убедить себя в безнадежности своего положения, я потом припоминаем какой-нибудь мелкий фактик, возвращающий надежду. Все это так ново для нас — вся наша история. Несмотря на тысячелетие, она все-таки слишком нова для нас. Ситуация так уникальна, так чужда всем человеческим представлениям, что удивительно, как мы не пришли в еще большее замешательство.»

Гранд-дама сказала:

«Вы помните, что время от времени мы регистрировали на этой планете иной разум, своего рода дуновение разума, словно псы, принюхивающиеся к старому следу. И теперь, когда мы чувствуем полную силу Пруд-разума — как бы мне ни было неприятно говорить это, ибо я не хочу еще новых разумов — Пруд-разум, по-видимому, не тот, что мы обнаруживали ранее. Возможно ли, что есть еще один мощный разум на этой глупой планетке?»

«Быть может, существо во времени, — предположил монах. — Разум, который мы обнаруживали, был очень разреженный, чрезвычайно тонкий. Словно его пытались укрыть от обнаружения.»

«Сомневаюсь, что это он, — сказал ученый. — Тварь, заключенная во времени, по моему рассуждению, должна быть неподдающейся обнаружению. Не могу себе представить более эффективной изоляции, чем щит остановленного времени. Самое ужасное во времени, это то, что мы его совсем не знаем. Пространство, вещество и энергия — это мы можем представить себе понятным или, по крайней мере, теоретически принять их теоретические осмысления. Время же — полная загадка. Мы не можем быть уверены даже в том, что оно есть на самом деле. Его не за что ухватить, чтобы проверить.»

«Так значит, может быть еще один разум — разум неведомый?»

«Мне нет дела, — сказала гранд-дама. — Я знать этого не желаю. Надеюсь, эта миленькая загадка, в которую мы влипли, вскорости разрешится, так что мы сможем отбыть отсюда.»

«Осталось недолго, — заверил ее монах. — Может быть, еще только несколько часов. Планета закрыта и сделать уже больше нечего. Утром они спустятся и посмотрят на тоннель, и тогда поймут, что ничего уже не поделаешь. Но прежде, чем это случится, нужно принять решение. Картер не спрашивал нас, потому что он боится нас спрашивать. Он боится ответа, который мы ему дадим.»