Клиффорд Саймак - Планета Шекспира

Пожалуй, это неважно, сказал себе Хортон. Просто мы можем общаться. Просто идеи могут пересекать барьер между нами. Но какое это безумие, подумал он — биологическая конструкция из множества разных тканей говорит с массивом биологической жидкости. И не только с несколькими галлонами жидкости в этой каменной чаше, а и с миллиардами миллиардов галлонов ее на той далекой планете. Он шевельнулся, изменил положение — мышцы ног затекли от сидения на корточках.

— Но зачем? — спросил он. — Зачем ты хочешь пойти с нами? Конечно, не для того, чтобы посеять еще одну крошечную колонию — колонию с ведерко — на какой-нибудь другой планете, которой мы в свое время достигнем, может быть, через столетия. Такая цель не имеет смысла. У тебя есть способ гораздо лучше этого рассеивать свои колонии.

В голове у него быстро образовалась картинка — жидкая планета, мерцающая своей невероятной синевой на агатовом фоне космического занавеса — и от нее шли тонкие ломаные линии, множество тонких ломаных линий, нацеленных на другие планеты. И глядя на змеящиеся по схеме линии, Хортон вроде бы понял, что другие планеты, к которым шли эти линии, были планетами, на которых жидкая планета основала свои колонии. Странно, сказал он себе, эти ломаные линии несколько напоминают общепринятый человеческий значок, обозначающий молнии, понимая уже, что Пруд извлек из него несколько общих мест, чтобы осуществлять свое с ним общение.

Одна из множества планет на диаграмме взмыла к нему, сделавшись больше всех остальных, и он увидел, что это не планета, а Корабль, по-прежнему перекошенный, но, несомненно, Корабль, и одна из молний ударила в него. Молния отскочила от Корабля и метнулась прямо к Хортону. Он инстинктивно отшатнулся, но недостаточно быстро, и молния ударила ему точно между глаз. Он словно разбился вдребезги и разлетелся по вселенной, обнаженный и раскрывшийся. И когда он разлетелся по вселенной, величайший мир и покой появился откуда-то и плавно снизошел на него. В этот миг, на одну ярчайшую секунду, он увидел и понял. Потом все исчезло, и он оказался вновь в своем собственном теле, на скалистом берегу Пруда.

Божий час, подумал Хортон — неописуемо. Однако, обдумывая это далее, он начал находить в этом смысл и логику. Человеческое тело, как и все сложные биологические объекты, имеет нервную систему, которая, в сущности, представляет из себя сеть сообщения. Отчего же, зная это, ему не допускать мысли о возможности существования иной сети сообщения, действующей через световые годы, связывая многочисленные разбросанные частицы иного разума? Сигнал, напоминающий каждой оторванной от целой колонии, что она по-прежнему часть и остается частью организма, что она, в сущности, и есть организм.

Эффект кучности, говорил он себе раньше — оказаться на пути заряда дроби, нацеленного во что-то другое. Это что-то другое, как он теперь знал, был Пруд. Но если бы то был только эффект кучности, то зачем бы теперь Пруд хотел включить его и Корабль в число мишеней для дробинок божьего часа? Отчего он хотел бы, чтобы Хортон взял на борт ведерко Пруда и обеспечил тем связь Корабля и себя с божьим часом? Или он неверно понял?

— Я неверно понял? — спросил он Пруд, и в ответ снова почувствовал разорванность, и открытость, и снисходящий на него мир. Забавно, подумал Хортон, прежде он не знал мира, а только дурман и страх. Мир и понимание, хотя на этот раз был только мир и никакого понимания; и это было так же хорошо, потому что когда он чувствовал понимание, он не имел о нем никакого представления — что это за понимание, просто знание, впечатление, что понимание есть и что в свое время его можно будет охватить. Для него, понял он, понимание было таким же дурманом, как и все остальное. Хотя не для всех, сказал он себе: Элейна на миг вроде бы ухватила это понимание — ухватила его на одно бессознательное мгновение, а потом снова утратила.

Пруд предлагал ему нечто — ему и Кораблю — и было бы грубо и нелюбезно видеть в том, что он предлагал что — либо, кроме желания одного разума поделиться с другим кое-чем из своих познаний и своей точкой зрения. Как он и сказал Пруду, не должно быть конфликта между двумя столь несхожими формами жизни. По самой природе различия, между ними не должно быть ни вражды, ни состязательности. И однако далеко на задворках мыслей Хортон слышал тоненькое позвякивание колокольчика тревоги, встроенного в каждый человеческий мозг. Это неправильно, с жаром сказал он себе, это недостойно; но позванивание колокольчика не прекращалось. Не позволяй сделать себя уязвимым, вызванивал колокольчик, не раскрывай свою душу, не верь ничему, что не доказано на опыте — доказано многократно — пока ты трижды не уверишься, что вред не может быть причинен.

Хотя, сказал себе Хортон, предложение Пруда может и не быть совершенно уж бескорыстным. Может быть, какая-то часть человеческой культуры — какое-либо знание, какая-то перспектива или же точка зрения, какое-нибудь этическое суждение, некая историческая оценка — окажется для Пруда полезной. И подумав так, Хортон почувствовал волну гордости тем, что может найтись нечто человеческое, способное внести вклад в этот невообразимый разум, давая тем доказательство, что разумы, сколь бы отличными они не были, могут найти общую почву или эту почву создать.

Очевидно, Пруд предлагал, по какой бы там ни было причине, дар, имеющий величайшую ценность по его шкале ценностей — не пышную безделушку, какую обширная, надменная цивилизация могла бы предложить варварам. Шекспир записал, что божий час может быть механизмом для обучения, и этим он конечно мог быть. Но он так же мог быть, подумал Хортон, и религией. Или просто не более, чем опознавательным сигналом, клановым призывом, обычаем, напоминающим Пруду, и всем другим Прудам по галактике о целом, «Я», всем им друг о друге и о родительской планете. Знак братства, быть может — и если дело обстоит так, то ему, а через него всей человеческой расе предлагается по меньшей мере условное участие в этом братстве.

Но Хортон был уверен, что это больше, чем опознавательный сигнал. В третий раз, когда это с ним случилось, он не испытывал никакого символического переживания, как в прошлых случаях, а оказался в сцене из собственного детства и во вполне человеческой выдумке, в которой разговаривал со щелкающим черепом Шекспира. Было ли это само по себе, или же это случилось потому, что механизм (механизм?), отвечающий за божий час, прокрался в его ум и душу, по-настоящему проверял, анализировал и зондировал его, как он, казалось, припомнил он, испытал по-видимому и Шекспир.

— Не хочешь ли ты чего-нибудь? — спросил Хортон. — Ты делаешь это для нас — что мы можем сделать для тебя?