Журнал «Если» - «Если», 2006 № 1

Но теперь разнообразные проблемы натурфилософского толка буквально осаждали его, то восхищая, то раздражая. И пускай для Шрёдингера и Макса Борна такие вопросы были стары, как мир, они оказались совсем в новинку для Джона Артопулоса. Хуже того, все они коренились в том темном, непрозрачном куске завершающей части его диссертации и фактически, как ему все чаще казалось, не имели ответов. Для пущей наглядности (Anschaulichkeit) крайне полезно сообщить, что за предыдущие полгода Джон умудрился исписать три стопы бумаги (по 500 листов), и ни одна из тех рукописных страничек не принесла никакой пользы.

Но, конечно, все было совсем иначе две последние недели. Ибо его разум, тело и душа пылали жарким огнем.

Мы не знаем точно, что они делали, Эрвин и его неведомая возлюбленная, в ту плодотворную зиму 1925–1926 гг., когда не занимались любовью. Но мы знаем точно, что Эрвин Шрёдингер вышел из их уединенного заснеженного шале со своими изящными волновыми уравнениями, а это и есть самое главное. И мы не подглядывали за Джоном Артопулосом и Эми Беллаква после того, как они ворвались в ее квартирку, запыхавшиеся и промокшие до костей. Но мы можем предположить, чем они занимались, когда не спали вместе в одной постели.

Джон, весьма вероятно, по большей части сидел над своими уравнениями, а то время, что оставалось от физики, проводил с Эми, иногда урывая пару часов, чтобы поиграть в ручной мяч с Джино, своим приятелем и коллегой. Что касается Эми, то она — с приближающейся к единице вероятностью — продолжала обслуживать посетителей «Капри», а свободное от любви и ресторана время уделяла своей новой мозаике.

Но зато мы точно знаем все, что произошло в воскресный день 16 апреля 2006 года, а это главное для нас.

Эми вылезла из-под горячего душа и едва успела завернуться в полотенце, как внезапно — опаньки! — перед нею в клубах пара возник Джон, переступающий порог ее ванной комнаты. Когда пар рассеялся, стало видно, что в одной руке у Джона бутылка вина, а в другой — два тонких хрустальных бокала.

— Я все закончил! — торжественно возвестил он.

— Фан-тастика! — воскликнула Эми.

На кухне он принялся откупоривать бутылку, а она срочно подсушивала мокрые волосы. Потом они уселись за стол, и Джон галантно наполнил бокал для Эми, а затем для себя. «Греческое вино», — сказал он ей, таинственно улыбаясь. На сей раз он не брился гораздо дольше, чем всегда, под глазами, красными от недосыпа, набрякли мешки, но Джон был счастлив, очевидно и несомненно.

— Греки делают отличное вино уже тысячи лет, — гордо подчеркнул он, поднимая свой бокал.

— А также отличных физиков и математиков, — сказала Эми с улыбкой, поднимая свой. Они чокнулись, хрусталь зазвенел, и оба выпили до дна.

Потом они заговорили о всяких пустяках, вроде того, что теперь у Джона наконец найдется время починить радиоприемник в его драндулете. Если честно, Эми была удивительно немногословна и в основном пропускала его слова мимо ушей. До сих пор ей неплохо удавалось не вспоминать, что Джон Артопулос может улетучиться навеки, когда закончит докторантуру. Но сейчас Эми думала лишь об этом.

Он спросил, как продвигается новая мозаика, и она сказала, что покажет ему чуть попозже. Он поведал ей с жаром, как здорово и замечательно покончить наконец с учебой, но гораздо лучше и замечательней самостоятельная исследовательская работа, не так уж важно где, лишь бы дело оказалось стоящее… и на долгую секунду ее сердце остановилось. Поколебавшись еще одну долгую секунду, Эми Беллаква задала Джону Артопулосу вопрос:

— Ну и что ты теперь собираешься делать?

— Как что? Разумеется, приму душ, — сказал он, вставая и сладко потягиваясь. — По твоему полезному примеру… — Он весело рассмеялся, предвкушая удовольствие. — Чтобы очень горячий, сколько смогу стерпеть!

С этими словами он поспешно стянул футболку, триумфально подкинул ее, ловко поймал, сбросил тапочки и танцующей походкой продефилировал к ванной комнате, насвистывая и небрежно помахивая футболкой.

Когда Джон вернулся на кухню, Эми уже облачилась в свои затрапезные шорты и линялую безрукавку с надписью КСАНАДУ. И вновь наполнила их бокалы. Джон поднял свой, чокнулся с бокалом Эми и благодушно сказал:

— А теперь расскажи мне про женщину Шрёдингера! А потом покажешь мне новую мозаику, идет?

— Я покажу тебе мозаику, — кивнула она, взяла свой бокал и легонько чокнулась с Джоном.

— Эй! А как же насчет загадочной незнакомки? И ее дочери, и всего остального?

— Знаешь, я жалею, что вообще заикнулась об этом, — серьезно сказала Эми и поспешила выпить вино, но поперхнулась на последнем глотке и мучительно закашлялась. — Ну вот! — вымолвила она наконец, вытирая выступившие слезы. — Мне правда очень жаль. Потому что теперь ты думаешь, что я сумасшедшая, или умственно неполноценная, или просто не в себе, но разницы никакой. — Она опять закашлялась и бросила на Джона безрадостный взгляд.

— Все равно расскажи, — сказал он. — Пожалуйста.

— Ладно, как хочешь. Я вычислила, что та неизвестная женщина родила дочь 9 сентября 1926 года. И я полагаю, что через двадцать пять лет — приблизительно — ее дочь тоже родила девочку, весьма вероятно, в Англии. Эта девочка была родной внучкой Эрвина Шрёдингера. Точно так же, как Оливия Ньютон-Джон — внучка Макса Борна, и Оливия тоже родилась в Англии.

— Оливия Ньютон-Джон?… Певица? И она внучка Макса Борна?!

— Я думала, все про это знают…

— Прошу тебя, продолжай, — сказал Джон.

— Ладно. Эта внучка Эрвина спустя приблизительно двадцать семь лет тоже родила девочку, — нехотя продолжила Эми, опасаясь, что каждое ее слово все дальше отталкивает от нее Джона. — Весьма вероятно, здесь, в Соединенных Штатах…

— Здесь, в Калифорнии?

— В Калифорнии? Да, — твердо сказала она. — Скорее всего.

— И… это ты?

Эми невесело рассмеялась.

— Я Эмилия Беллаква, дочь Винсента и Катерины Беллаква, старшей дочери Козимы Ферраро из Морано, Италия. И у моей бабушки нет никаких родственных связей с Шрёдингером, это я точно знаю.

— Ну тогда скажи мне… Пожалуйста! Как мы сможем узнать, что отыскали настоящую правнучку Шрёдингера среди всех этих вероятностей?

— Сейчас ей около двадцати восьми, — выпалила скороговоркой Эми, — и у нее татуировка на ягодице в виде одного из волновых уравнений Шрёдингера… Вероятно. А теперь пойдем, — сказала она Джону со вздохом. — Я покажу тебе новую мозаику.

И они пошли в переднюю комнату, которую с тем же успехом можно было именовать гостиной, а можно и рабочей мастерской. Джон Артопулос полюбил слоняться по этой комнате просто так, вдыхая воздух, пропитанный ароматами цветов и свежей зелени. Он ловко уклонялся от своенравных усиков и разросшейся листвы, привычно обходил расставленные на полу вазы, играющие роль газонов, и бледную рассаду в хрупких ящичках, разглядывал каждый раз заново, будто зачарованный, дивные мозаичные столики, на которых тоже стояли цветочные горшки. Эти горшки были сделаны из красочных обломков старой мозаики, вмурованных в грубую темную глину. Джон глазел и глазел, он нюхал и щупал, а со стен на него пристально смотрели мозаичные фигурки, улыбающиеся загадочными полуулыбками.