Журнал «Если» - «Если», 2006 № 1

— Эта женщина, которую Эрвин полюбил, где-то там, в его волновых уравнениях! — взволнованно воскликнула она. — Потому что иначе быть просто не может… Ведь другой физик, по имени Вернер Гейзенберг, к тому времени уже сообразил, как можно справиться с проблемами квантовой механики. Вернер Гейзенберг придумал такой способ раскладывать числа по разным коробочкам, чтобы упорядочить их, изготовить большую матрицу, и когда ты используешь эту самую матрицу, то всегда получаешь правильные ответы. Вроде все замечательно, так?

Но потом Шрёдингер, наш Эрвин Шрёдингер… Он создал свои волновые уравнения, которые решают, если взглянуть со стороны, те же самые проблемы квантовой механики. Но только наш Шрёдингер применил совершенно иной подход! Более осязательный, если можно так выразиться… Потому что сам он был человеком совершенно иного сорта. Чувственный. Тактильный. Совсем не похожий на Гейзенберга. И он никак не мог примириться с гейзенберговской сухой математикой, он находил ее отталкивающей и безобразной. А собственные волновые уравнения Эрвина безупречно прекрасны, с этим согласны все физики и математики… Разве не так?

— Н-ну-у… — неопределенно промычал Джон.

— Но ведь это же правда! — горячо сказала Эми. — Ведь я права?

— Гм, частично… В той части, что относится к Гейзенбергу, и Шрёдингеру, и волновым уравнениям. В общих чертах все верно, спорить не стану. Но что касается этой женщины…

Тут они наконец свернули за угол, въехали на полузатопленную парковку позади их дома и остановились. Дождь совсем разошелся и лил как из ведра, вода стекала по ветровому стеклу потоком.

— Да, — упрямо сказала Эми. — Я уже почти все знаю. Она родила от Шрёдингера ребенка, и это была девочка. А когда эта девочка выросла, она тоже родила дочку, а когда ее дочь тоже выросла…

— Потрясающе! И как же ты до такого дошла?

Она рассмеялась.

— Можешь считать, что я поставила gedanken эксперимент, тебе понятно? Я все сделала так, как ты мне объяснил. Просто тщательно продумала дальнейший ход событий и все вероятные последствия.

Умиленный, Джон повернулся к ней и нежно погладил по щеке, а потом его пальцы сами собой запутались в шелковистых волосах Эми.

— Я тоже много размышлял, — признался он, поколебавшись. — Но только о другом. О нас.

— Это хорошо, — откликнулась она, потихоньку заливаясь румянцем, и поспешно вернулась к теоретической физике. — Так вот, Шрёдингер, наш замечательный Эрвин Шрёдингер, очень любил вещи этого мира. И любил женщин. Ему нравилось смотреть на вещи и прикасаться к ним, нюхать и пробовать на вкус, он был человек именно такого сорта… Но существует множество других людей, похожих на Гейзенберга, которого не заботила физическая сторона вещей. И люди этого сорта думают, что на самом деле наш мир, наш вещный физический мир… в конечном итоге, если докопаться до самого донышка, всего лишь абстракция, и не более.

Тут Эми взглянула ему прямо в глаза, а Джон встретил ее взгляд нечаянным поцелуем, и тогда она заговорила еще быстрее.

— Гейзенберг полагал, что мир, который называется реальным, возможно редуцировать. Свести его к абстрактному контейнеру, набитому бесчисленными цифрами. В те дни, когда Эрвин с Вернером поспорили о сути вещей, в эту дискуссию вступили не только физики, но и самые обыкновенные люди. Чуть ли не каждый выбирал, на чьей он стороне…

— Надеюсь, мы на одной стороне? — прошептал Джон, привлекая Эми к себе.

— Господи, конечно, — пробормотала она, уютно устраиваясь у него на плече, и заторопилась дальше: — И вот Макс Борн, тоже замечательный физик, вступил в эту полемику, предложив совершенно новую точку зрения. Он заявил, что Шрёдингеровы волны по сути являются… как бы это сказать? Ну, это что-то вроде скопления разнообразных возможностей, которые могут или могли бы осуществиться с различными вероятностями в данном конкретном месте… И вот поэтому мы на самом деле никогда не знаем точно, что действительно происходит в реальности! — выпалила она на одном дыхании и смолкла.

— Эми… я схожу с ума.

— Я тоже…

Стекла машины совсем запотели, там было тесно и неуютно. Они торопливо выкарабкались из кабины и помчались к дому по лужам под проливным дождем.

Эми Беллаква была права насчет уравнений Шрёдингера и матрицы Гейзенберга. Сам Шрёдингер написал специальную статью (1926, Annalen der Physik 79, 734-56) о связи волновых уравнений с гейзенберговской матрицей, где показал, что оба подхода в итоге дают идентичные результаты. Однако Шрёдингер был глубоко убежден, что наглядность (Anschaulichkeit) является абсолютно необходимым атрибутом хорошей физической теории. И ничуть не удивительно, что квантовая механика Гейзенберга, втиснутая в абстрактную матрицу, вызывала у него неодолимое отвращение.

В 1926 году, через несколько дней после того, как Эрвин Шрёдингер опубликовал свою четвертую (и последнюю) статью по квантовой механике, Макс Борн опубликовал свою, вызвавшую изрядный ажиотаж, где он настаивал на статистической природе так называемых волновых функций. По мнению Макса Борна, данный феномен представляет собой непредставимые облака вероятностей. Понятно, что Шрёдингер отверг его оригинальную идею с негодованием. Ибо для него самого, Эрвина Шрёдингера, буквально все, что он знал и любил в нашем живом и чувственном мире, было плотским, телесным, материальным, абсолютно реальным, и до всего на свете он смог бы, пожелав, дотянуться и пощупать, пусть это даже упорно уклоняющееся от фамильярного знакомства пространство-время.

Что касается диссертации Джона Артопулоса, то она состояла из трех отдельных частей, и две из них были полностью завершены. Но работа над третьей частью основательно застопорилась, когда Джон внезапно уперся лбом в некое неудобоваримое уравнение. То есть, как мудро заметил его научный руководитель, на самом деле в целое множество однотипных неудобоваримых уравнений, каковые могли оказаться и непрошибаемыми заодно — поскольку Джону никак не удавалось сообразить, можно ли вообще извлечь физический смысл из математических выражений данного типа, а если можно, то какой же именно.

В отличие от европейских физиков в достопамятном 1926-м, Джон был не слишком-то начитан по части философии. И не имел привычки к умозрительным размышлениям о связи математики с физическим миром, который она умеет адекватно отражать на свой особый манер. Хотя запросто может и не отражать ничего реального.

Но теперь разнообразные проблемы натурфилософского толка буквально осаждали его, то восхищая, то раздражая. И пускай для Шрёдингера и Макса Борна такие вопросы были стары, как мир, они оказались совсем в новинку для Джона Артопулоса. Хуже того, все они коренились в том темном, непрозрачном куске завершающей части его диссертации и фактически, как ему все чаще казалось, не имели ответов. Для пущей наглядности (Anschaulichkeit) крайне полезно сообщить, что за предыдущие полгода Джон умудрился исписать три стопы бумаги (по 500 листов), и ни одна из тех рукописных страничек не принесла никакой пользы.