Вячеслав Рыбаков - Се, творю

– Ни в коем случае.

– Остров Таити, – смущенно признался академик. – С детства мечтал… Чунга-Чанга какая-то. Ешь кокосы и бананы… лазурная лагуна и коралловый пляж… Помереть как хочу!

– Будьте так добры проследовать вот сюда, – без лишних слов ответствовал Журанков, за локоток препровождая академика в фокус нуль-кабины. С расчетами благодаря предыдущим посещениям тихоокеанского бассейна кудесники управились в три минуты.

Моргнули лазеры – и ничего не произошло.

Алдошин с несколько натянутой улыбкой вышел из-под рамы.

– Ну что? – спросил он, глядя то на Вовку, то на Журанкова. – Я не понял. Факир был пьян, и фокус не удалси?

Пробовали еще трижды. Безрезультатно.

– Не понимаю, – растерянно сказал в итоге Журанков. – Борис Ильич, может, вас что-то держит? Вы, может, только думаете, что хотите, а на самом деле в голове одни хлопоты: вот, мол, ни на минуту нельзя оставить свой пост, своих сотрудников… Дел по горло, в академии затык, наука пропадает…

– Ну, не знаю, – покачал головой Алдошин. – По-моему, мне бы только до пляжа добраться – я бы обо всем забыл. Уж так бы оторвался… небо с овчинку! Весь мир бы узнал, как умеют отдыхать русские ракетчики…

Журанков и Вовка переглянулись.

– Ну, мы же не в пьяный загул вас отправляем, – сказал Журанков.

– Я понимаю, – покаянно кивнул академик. – Но сердцу не прикажешь. При слове “Таити” у меня ассоциации сразу такие, что… Даже не описать. Дым коромыслом, оттяг по полной!

Журанков и Вовка переглянулись снова.

– А давайте попробуем с поводырем, – предложил Журанков.

Так невзначай было впервые произнесено это слово.

Потом академик плакал. Обнимал Журанкова и Вовку, пытался поцеловать. “Господи, – говорил он, глотая слезы, – а я не верил! Я же не верил, правда… Спасибо! Я дожил… дожил до такого!.. Это же… новая эра… Это… Я дожил!” Наконец-то пригодился валидол; на необходимости иметь его всегда под рукой настаивала Наташа и просила Вовку за этим проследить – и вот он пригодился наконец. Академик тяжело сидел на диване в углу, горбился, глядя в пол, слезы сохли на его щеках, он сосал одну янтарную горошинку за другой, бормотал: “Мертвому припарка ваш валидол…” – и время от времени поднимал посветлевшие от изумленного восхищения глаза: “Я дожил…”

К концу дня, уже втроем пытаясь наскоро обмозговать все, чем на данный момент располагали, они придумали нехитрый трюк с якобы психологическим тестированием; с подачи Алдошина остановились именно на сладостно звучащем Таити. Было ясно: прежде всего надо разобраться с тем, что они сразу нарекли феноменом Алдошина – базовой личной неспособностью каких-то людей к переклейке. А может, и не столь уж базовой. Как не вспомнить было кошку, которую никак не удавалось передать поближе к мышам; но к неживому-то, не боящемуся быть съеденным корму она перепорхнула мигом. “Удостоился я на старости лет, – горько иронизировал Алдошин. – Первый пшик за три месяца – и моим именем…” – “Колобки – штучки с норовом, – развел руками Журанков. – Кто их знает, что им взбрело…”

У Журанкова с Вовкой стремительно возникал свой профессиональный сленг. Колобками они уже с месяц называли пространства Калаби-Яу; не вполне это осознавая и, конечно, не сговариваясь, оба ощущали именно их ответственными за любой фортель и мало-помалу стали относиться к ним чуть ли не как к живым проказливым барабашкам.

За следующие недели они протестировали уйму добровольно отозвавшихся на провокативный клич сотрудников. Результат обескураживал: процент прошедших тест был поразительно низким. Таити увидели три человека из семисот пяти. Получалось, что Журанковым повезло неслыханно, неправдоподобно, и будь иначе, вся линия экспериментов могла бы пойти совершенно по-другому или даже вообще никуда не пойти. Концентрация личностей, годных к переклейке, оказалась в их семье, будто у алмазов в императорской короне. Трое из трех. Кой колобок эти алмазы тут уложил?

Грешным делом, заманили пройти тот же тест и съехавшихся на скромную свадьбу гостей – все тех же старых друзей-приятелей, узкий круг семейного пограничья: Бабцева, Корхового, Катерину с Фомичевым. Как бы в качестве дополнительного увеселения. Результат обескуражил. Конечно, выборка не репрезентативная – но увидел Таити, как ни странно, один лишь Фомичев. Наташу это необъяснимым образом огорчило. “Не понимаю, -призналась она вечером. – Он же был такой добрый, славный… Мечтательный, иначе не скажешь. Уж казалось бы, если не таким, как он, то кому?” Конечно, речь шла о Корховом. Тот и Журанкову был симпатичен, Вовку на суде отмазал, в конце концов, – но впечатление от этой встречи осталось, честно сказать, не блеск. И дело даже не в том, что именно на праздничным пиру Журанков впервые заподозрил, будто между Наташей и этим несдержанным на алкоголь здоровяком когда-то что-то такое было; чего уж там, может, и впрямь было, люди пока живые, много чудят, а уж молодых-то гормоны, самоутверждение и лихорадочное познание жизни швыряют, как щепки в шторм. Но как кичливо он вел себя нынче… Будто приехал не гульнуть на свадьбе друзей, а глянуть на пожар того коровника, где давным-давно по уши вляпался в навоз. “Вы же давно не общались толком, – мягко сказал Журанков. – Люди меняются… Мало ли что с ним за эти годы произошло…” – “Да, наверное, – грустно согласилась Наташа. – Но знаешь, жалко. Хороших людей так мало. Я за него, можно сказать, болела. Желала ему победы… А победил этот невнятный, ни рыба ни мясо Фомичев… Ты с ним будешь как-то работать?” – “Еще не знаю, – ответил Журанков. – Намекнул… Он вроде не прочь сюда наезжать почаще или даже попроситься в командировку на недельку-другую для написания большой статьи… Ему интересно, я это почувствовал”.

В общем, материала для анализа было выше крыши. Что-то за всеми этими странностями брезжило, какая-то смутно ощущаемая закономерность, глубинная, подноготная… Надо было только как следует подумать. Но жизнь суетится. Одолели свадьбу, так журналисты с областного радио достали. “Эхо свободы”, не хухры-мухры; откуда их принесло? Как они вообще на Журанкова вышли, откуда узнали… Непонятно. Никогда он не светился, не шумел, не лез на публику. Но за последний месяц они пять раз Журанкова вызванивали, чтобы пригласить на какую-то дискуссионную передачу о будущем России. Пять раз Журанков отказывался вежливо – отговаривался крайней занятостью, вместо того чтобы послать настырных раз и навсегда; и те, выждав недельку, будто ни в чем не бывало трезвонили сызнова: “Ну как, вы стали посвободнее? Нам бы очень хотелось, очень… С кем и говорить, как не с такими, как вы? Тема формулируется примерно так: выстоит Россия или нет?” – “Выстоит, куда денется”, – улыбнулся Журанков микрофону телефонной трубки. “Вот вы и докажете это людям. Кто же, кроме вас? Ведь именно такие, как вы, ученые, для которых интересы страны не пустой звук, и создают ее будущее…” Льстили безмерно и небрежно, привычно, походя; и видишь, что льстят, работа у них такая – а все же каким-то отростком души клюешь: да, коль уж эти люди меня так понимают, я им, наверное, и впрямь нужен, нам будет о чем поговорить. На шестой раз Журанков согласился. Иногда, подумал он, нужно хотя бы силком отвлечься от работы, поставить себя в условия, которые заставят забыть о ней, чтобы, вспомнив вновь, глянуть новым взглядом и что-то внезапно, почти по наитию, уразуметь. У него так бывало много раз. И кроме того, тем, кто хочет поразмыслить о будущем, кто о будущем волнуется, действительно надо помогать. А он это сейчас может. В общем, он подавил сомнения и логически себя уговорил. И уже тогда сказал Наташе: “Поеду. Все-таки поеду”. – “Охота тебе время и силы тратить, – ответила она. – Тебе кажется, у нас болтунов не хватает?” – “Сейчас у меня с будущим особо светлые отношения… – убедительно объяснил Журанков. – Конечно, о работе я ничего рассказывать не стану, но ведь главное – состояние. Это же передается. Пусть люди почувствуют, что будущее – близко…” Наташа задумчиво помолчала, словно прислушиваясь. Уверенная в том, что это она сама вспомнила цитату, передающую ненавязчиво, но сполна ее отношение к дурацкой причуде мужа, она предостерегающе подняла палец. “Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых, – нараспев произнесла она. – И на пути грешных не ста, и на седалище губителей не седе”6.