Джеймс Блэйлок - «Если», 2002 № 09

Саня молчал, все крепче сжимая ее ладонь. Она обернулась к нему; Саня стоял, глядя на Город, и по щекам у него, будто потоки фар по проспектам, бежали светящиеся капельки-слезы.

— Я… — шея его дернулась. Он закричал — сперва закричал, потом запел. Он пел, обернувшись к Городу, пел хорошо, а Улия слушала.

Утро они встретили на развалинах старого моста — на «быке», поросшем травой, с одиноким маленьким деревом, укоренившимся между камнями.

Кругом были только воздух и вода.

— Как мы здесь?.. — спросил Парень, но уже без удивления.

Мимо — совсем рядом, по новому мосту — прокатил пассажирский поезд.

— Я иногда прихожу к нему, — сказала Улия. — Приношу газеты и пластиковые стаканчики. Он думает, что газеты и стаканчики — символ жизни… Ты видишь, он давно уже мертвый. Но нутро его осталось. Наверное, он испугается тебя или побрезгует, не выйдет. У тебя нет пластикового стаканчика?

— Нет, — сказал Саня.

Они сели в траву и долго молчали, глядя на рассвет. Мимо по реке прошел катер, по новому мосту прошел еще один поезд.

— Почему они нас не видят? — спросил Саня. — Люди?

Улия пожала плечами:

— А надо?

— Значит, ты, — Саня запнулся, — значит, ты в городе вроде дриады?

— Кто такая дриада?

— Это как бы душа дерева… Живет в стволе…

— Нет у деревьев никакой души. Они тупые, глупее фонарей.

— Нет, — сказал Саня, кажется, обиженно. — Деревья весной цветут, распускаются, а осенью опадают. А фонари?

— Фонари, — Улия усмехнулась. — Попробуй как-нибудь постоять подольше рядом с фонарем. Лучше вечером. А еще лучше — перед рассветом. Впрочем… фонари вечером загораются, а утром гаснут — на этом заканчивается их сходство с деревьями.

Саня молчал, озадаченный.

По новому мосту прокатили два поезда в разные стороны.

— Я, кажется, голос сорвал, — сказал Саня. — Наорался.

Улия не ответила.

— Вчера мне казалось — завалю третий тур, и хоть с крыши вниз головой, — пробормотал Саня.

Улия на отвечала.

— А теперь, — продолжал Саня, помолчав, — послушай… Господи… Это же бред какой-то… или сон, такой прекрасный и страшный сон… Скажи, все это, Город… Ты… Ты мне снишься?

— Вот идет женщина, молодая, ведет за руку ребенка, она смеется, мальчик ей что-то рассказывает. Они не торопятся, наверное, гуляют. Вот остановились, чтобы купить мороженого. Видишь?

— Где?

— Вот, на углу, прямо перед нами… Она покупает шоколадное себе и фруктовое ребенку… Видишь? Смотри… Вот идет старушка, ей лет семьдесят или больше, в одной руке у нее, сумка с половинкой черного хлеба, в другой — поводок, она ведет маленькую дворнягу… Видишь? А вот два парня, они спешат… Наверное, студенты. А вот девчонки, школьницы, рассматривают витрину… Та, что постарше, поправляет воротничок той, что помоложе, сестры, наверное… Похожи… Обе белобрысые… Видишь? Посмотри, вот муж и жена, они о чем-то спорят. Посмотри, вот молодой мужчина катит коляску с младенцем… А вон какая красавица идет!.. А вот, посмотри, мужик какой-то печальный, неприятности у него или зуб болит… Видишь?

Они сидели на каменной скамейке, спиной к движению, лицом к текущей по тротуару людве. Саня все говорил и говорил, а Улия всматривалась, пытаясь увидеть то, чего не видела прежде.

Саня говорил, речь его была монотонна, как шорох шин по асфальту; за их спинами выплескивалась людва из дверей-гармошек, дрожали провода и перекликались сигналы. Улия зажмурила глаза: голова закружилась. Она на мгновение ощутила себя летящей вдоль гирлянды фонарей, летящей в точку, где обочины сходятся и никто не бывает несчастлив.

А когда она открыла глаза, сплошной поток людвы взорвался и рассыпался на блики и тени, на светлые лица — так ночное зарево распадается, если приглядеться, на миллионы играющих светлячков. Они шли мимо: молодые и старые, мужчины и женщины, старики и дети, смеющиеся и серьезные, печальные, усталые и торопливые, с сумками и налегке, раздраженные и беспечные.

Их было много, но каждый был сам по себе. Каждое лицо притягивало взгляд, будто огонек в темноте, и Улия смотрела — заворожено, как в пропасть.

— Нет, туда мы не пойдем. — Улия остановилась далеко на подступах к лестнице, ведущей под землю.

— Почему? — удивился Парень. — Я думал, ты мне метро тоже покажешь… Что-нибудь этакое: тени в тоннеле, рельсы поют…

— Там жилище подземного ветра, — сказала Улия. — Он враг всем, кто живет на земле.

Но людям-то он не враг…

Улия пожала плечами.

— Нет там никакого подземного ветра, — неуверенно сказал Саня.

— То есть это просто ветер, такой же, как на поверхности.

— Не такой же, — сказала Улия. — Ты его не видел, потому что ты людва.

— Я человек, — мягко сказал Саня. — И я хотел бы, чтобы и ты… тоже.

— Тоже — что?

Саня обнял ее за плечи. Она сперва напряглась, потом расслабилась.

— Не уходи, — прошептал Саня ей на ухо. — Не исчезай… Пожалуйста.

Глубокой осенью улицы звучали по-другому. Не шершаво, как летом, и не приглушенно, как зимой; звонкий шум их расплывался, как отражение светофоров в подернутой рябью луже, как радужные пятна бензина, расцвечивающие мостовую мохнатыми яркими цветами.

Теперь она жила у Парня — в блочном доме с оседающим фундаментом. У Сани было фортепиано — инструмент, помогающий ему петь. Еще у него были и Мама, и Папа. Обоих связывали с Парнем невидимые нити, он скользил по ним, как по натянутым проводам, и сам того не понимал; никогда прежде Улия не видела, чтобы одно существо было связано с другим так ощутимо и прочно, как Мама и ее Парень.

По отношению к Улии Мама испытывала недоверие и страх.

— Почему она боится меня? — спрашивала Улия у Сани.

— Она вовсе не боится, — терпеливо убеждал он.

— Ей не нравится, что ты меня любишь.

— Она еще не привыкла. Как всякая мать…

Саня говорил «как всякая мать», и лицо его Мамы расплывалось перед глазами Улии, сливаясь с прочей людвой. Приходилось делать над собой усилие, чтобы разглядеть сперва ее руки, режущие хлеб на столе, потом передник в горошек, потом лицо, сосредоточенное и несчастное; Улии становилось жаль ее. Хотелось сделать что-нибудь, чтобы Санина мать наконец-то перестала бояться.

— Давайте я порежу, — сказала она однажды и попала в цель: Мама, просветлев, протянула ей хлеб и нож.

Хлеб был смешной на ощупь. Шероховатый и теплый. Улия провела по нему ножом, но корочка не поддалась так легко, как всегда поддавалась Маме. Улия удивилась и провела ножом еще раз, потом еще; хлеб упирался, надо было держать его крепче и сильнее налегать на нож.