Джеймс Блэйлок - «Если», 2002 № 09

Веселье Улии, свобода и радость Улии понемногу сменялись пустотой и ожиданием.

Тебя что-то тревожит, предположил Шаплюск.

Ты когда-нибудь присматривался к людве, вопросом на вопрос ответила Улия.

Бесполезное занятие, сказал Шаплюск. Людва хороша, когда ее много и когда она движется. Тогда я чувствую, какая от нее исходит энергия, тогда над ней поднимаются надежды, будто пар, и красиво застревают в проводах… Так весенний поток в радужной пленке бензина пересекает целую улицу и пенно обрушивается в сточный колодец.

Улия поняла, что Шаплюск доволен. Что он сам себе представляется значительным и велеречивым.

И она снисходительно погладила его полусмытое объявление.

Нутро блочного дома спряталось, завидев ее.

Улия села на освобожденное нутром место — на лавочку у подъезда — и стала ждать, глядя на проходящую мимо людву.

Саня пришел в десять вечера. На нем был черный костюм, белая рубашка и съехавший набок галстук; он выглядел усталым и растерянным.

— Ты?!

— Ты обещал мне спеть, — сказала Улия.

— Но я… — Саня опустил руки. — Я думал… слушай, давай отойдем за угол.

Она послушно отошла с ним за серый угол, туда, где рядами стояло спящее мобильё; Саня смутился еще больше.

— Нет, — сказал он, будто сам себе. — Ну что я как трус… Послушай, кто ты такая, откуда ты взялась на мою голову?!

— Что тебя пугает? — спросила она терпеливо. — Я люблю, когда ты поешь. И еще мне нравится, когда ты меня целуешь. Что тут странного?

— Ты ненормальная, — сказал Саня шепотом.

— Если ты не хочешь, я не стану больше приходить, — сказала Улия. — Хотя мне будет грустно. Я бы хотела почаще бывать с тобой.

— Я бы тоже хотел, — признался Саня.

— Так чего же ты боишься?

— Я сказал родителям, что был со Светкой, — сказал Саня. — А Светка позвонила моим родителям и сказала… короче, я поругался с родителями, а Светку видеть не могу и остальную кодлу тоже. Что мне делать?

— Я не понимаю, — сказала Улия. Ей показалось, что в сбивчивых словах Парня слышится смазанное лопотание безличной людвы.

— Скажи, кто ты, — попросил Саня. — Кто бы ты ни была… Сирота, из приюта, без денег, без жилья… только скажи правду.

— Я вольное порождение Города, — сказала Улия.

— Бродяжка? Ты ведь не похожа на бродяжку…

Улия улыбнулась.

— Ты цыганка? Ты меня приворожила, да?

— Пойдем погуляем, — сказала Улия.

Саня тоскливо посмотрел вверх. На торце шестнадцатиэтажного блочного дома не было ни единого окна.

— Я с экзамена! Я второй тур прошел… Я думал — скажу родителям, они хоть подобреют…

— Ты не хочешь идти со мной?

Саня долго смотрел ей в глаза. Улия улыбалась.

— Ты ничегошеньки не понимаешь, — сказал Саня шепотом. — Я же в консу поступаю, это моя жизнь. Я же Светку люблю… любил… Что ты со мной сделала?

— Привет, — сказал Переул.

— Привет, — отозвалась Улия.

— А я видел, как ты с людвой шаталась по подворотням.

— Не с людвой, а с Парнем… И не твое дело.

Переул склонил голову к плечу, разглядывая Улию от макушки до пят; похлопал ладонью по кожаному сиденью:

— Прокатимся?

— Нет, — сказала Улия. И на всякий случай повторила тверже: — Нет.

Переул хмыкнул.

Из ямы перехода потянуло подземным ветром. Едва слышно.

— Не бойся, — сказала Улия. — Я ведь с тобой.

— Ты сумасшедшая, — повторил Саня безнадежно.

— Обычно они тупые, ничего не понимают, только узнают меня… Некоторые откликаются. У некоторых есть имена… Вон там на углу стоит Шаплюск. А через пять от него — Даюванн… У Шаплюска масляной краской написано «…ша плюс К…», у Даюванна было объявление «…даю ванн…», но его давно смыло.

— Слушай, ты сказки писать не пробовала? Классно получается.

— А светофоры зовутся по имени перекрестка. Трехглазые обычно глупее, зато и покладистее. С дополнительной секцией — зануды…

Крышка люка у тротуара приподнялась, оттуда выскользнула приземистая тень и метнулась через дорогу. Звякнул чугун.

Саня встал, пальцы его так впились в руку Улии, что она удивилась.

— Что это?! — спросил Саня, не спросил — пролепетал.

— Не бойся. Они не опускаются слишком низко, туда, где подземный ветер… Они живут под люками, иногда в подвалах.

Саня молчал.

— Чего ты боишься?

— Тебя, — сказал Саня. — Ты гипнотизерка?

— Я вольное порождение, — мягко повторила Улия. — Пойдем, я покажу тебе Город.

Его пальцы много раз готовы были выскользнуть, но она удерживала его за руку — бережно и крепко.

— Смотри, — говорила Улия. — Это старая часть. Нутро этих домов просто так не выйдет, нужно долго просить… Они много видели, потому прячутся от света. Под этой мостовой слоями лежат трамвайные рельсы, асфальт, булыжники, снова рельсы… А дальше лежат кости людей и лошадей, обломки оружия, пепел. Там прячутся прежние, но они совсем бессильны. Я видела всего однажды прежнее порождение, бесплотное, оно бродило по склонам реки, отыскивая место, где когда-то стоял его дом.

Саня нервно облизывал губы, но слушал. Не перебивал.

— Этот переулок — больной, видишь, какой выщербленный тусклый асфальт, какие темные дома. Там дальше — другая улица, здоровая и сытая людвой, там фонари с двумя головами, от них падает две тени. Эта улица ведет к маленькой развязке, но мы туда не пойдем — там вход под землю, пахнет подземным ветром… Пойдем подворотнями, вот так.

— Подворотнями… — будто сквозь сон повторил Саша. — Лучше не надо, там наркоманы.

— Снулая ночная людва? Не бойся, вот арка…

Они шагнули в темноту и вышли под свет фонаря не с двумя, а сразу с четырьмя головами; Саня начал озираться.

— Погоди… Где мы?! Это… другой район! Другой конец города!

— Город един, сказала Улия. — Пойдем, я покажу тебе…

Она провела его сквозь кирпичную стену, и сквозь еще одну, и вверх по бесконечной лестнице; над головой нависал чуть освещенный монумент, и в косых огнях прожекторов не разобрать было, то ли это всадник на лошади, то ли кормчий на корабле, то ли женщина со вскинутыми к небу руками.

— Куда ты?!

Здесь было немного людвы, но она не замечала ни Улию, ни Парня. Улия знала короткую дорогу наверх; через несколько минут они стояли, будто вознесенные огромной ладонью, а внизу под ними был Город, и Город смотрел на них.

Свет и движение. Жизнь. Гроздья горящих глаз. Бело-красные огни проспектов, голубовато-оранжевые атинии фонарей, миллионная людва в движении и в покое, зарево над горизонтом — в том отдалении, где Город не был доступен глазу, там, где Улия ощущала его, не видя. Сплошное марево точек-светлячков, река, лежащая в изгибах, отражающая свет набережных и огни паромов, мосты над водой и над асфальтом, колоссальное сердце вселенской жизни…