Юрий Рытхэу - Интерконтинентальный мост

— Все, что ты сказал, — вдруг заговорила Френсис, — это неправда! Я была в Уэлене и никакого Госплана там не видела. Я ночевала в древней яранге, в меховом пологе, и это было — так прекрасно!

— Ну вот! Соблазнилась пологом! — усмехнулся Ник Омиак. — Да если ты хочешь, я тебе здесь, прямо на берегу, вырою старую землянку-нынлю, заполню ее полусгнившим моржовым жиром, и наслаждайся запахом древности, сколько тебе влезет!.. Давай вставай! Пошли к Перси!

Он решительно взял за руку дочь и потянул к себе.

Но Френсис вырвала руку и снова отвернулась к стене.

— Никуда я не пойду.

Ник Омиак в отчаянии посмотрел на жену.

Та лишь пожала плечами.

— Ты меня опозорила, Френсис, — снова заговорил Ник Омиак. — Ты губишь мою карьеру. Из-за всего случившегося меня больше не выберут мэром. Неужто это тебе так безразлично?

— Но я не могу! Не могу! — Френсис повернула заплаканное лицо к отцу. — До самого последнего мгновения я надеялась, что пересилю себя, забуду все, начну заново жить, — но не могу! Сил у меня нет на это. Если хотите, я лучше умру…

— Что ты говоришь! — в ужасе воскликнула мать. — Френсис, подумай о том, что ты сказала!

— Она больна! — вдруг сказал Ник Омиак. — Она точно больна. Нормальный человек этого не сделает и не совершит того, что ты совершила, Френсис. Завтра же вызовем из Нома врача!

— Никакого врача не надо! — сказала Френсис. — Я просто не люблю Перси!

— А твой танец?! — закричал в отчаянии Ник Омиак.

— Я была как во сне, — сказала Френсис. — И проснулась лишь тогда, когда вошла в дом Мылрока.

— Вот что! — Ник Омиак решительно поднялся. — Вставай! Я тебя силой отведу в дом Мылрока, ибо, повторяю, ты принадлежишь той семье по закону. Пусть они там разбираются! Пошли!

На этот раз он сильным рывком поднял с постели Френсис и потащил ее за собой, упирающуюся, плачущую навзрыд.

Утро уже занималось широкой, бледной полосой зари.

С береговой площадки улетали вертостаты. Сквозь снег было видно, как они поднимались и расходились в разные стороны: одни улетали на запад, в сторону советского берега, другие — на Американский материк.

Но все маленькое селение еще спало, и никто не видел, как Ник Омиак силон тащил свою дочь в дом Мылрока.

Глава десятая

Петр-Амая шел со стороны мыса Дежнева, с кромки твердого припая, тянущегося от берега как раз в том месте, где начинался створ Берингова пролива. Он знал, что на южной, тихоокеанской стороне пролива твердый лед не держался, ежедневно разрушаемый многочисленными ледокольными грузовыми судами, безостановочно подвозящими материалы на стройку — на Большой и Малый Диомид. Тем же курсом следовали грузовые дирижабли, вертостаты и другая летающая техника, часто поразительная по своему внешнему виду, заставляющая вспоминать давние, появившиеся в начале космической эры предположения об инопланетных пришельцах на летающих тарелках.

Но северный створ пролива оставался в привычной для него тишине и спокойствии, и даже ледовая кромка была такой же твердой и надежной, как это было испокон веков. После трагической гибели Глеба Метелицы работы, связанные с взрывами, строго контролировались и производились с величайшей осторожностью.

Петр-Амая шагал между торосов, держа направление на скалу Ченлюквин. Скала сливалась с темным высоким берегом, исполосованным снегом и замерзшими потоками. Над берегом синело небо, и вдали угадывалось солнце, еще зимнее, далекое, прячущееся за южными отрогами хребта.

Плетеные лыжи-снегоступы хорошо держали охотника на нетвердом насте. На длинном ремне сзади волочилась убитая нерпа. Она скользила по снегу, и Петр-Амая шел легко, вдыхая холодный, освежающий воздух и с нетерпением думая о возвращении к своей работе.

Книга разрасталась, расширялась, и уже шла речь о том, чтобы делать не одну книгу, а несколько, чтобы уложить в них весь собранный, угрожающе растущий материал. Работа доставляла громадное удовольствие. Надо было не только собирать и систематизировать материал, но и погружаться в прошлое, читать массу старых изданий, журналов, газет, чтобы осмыслить настоящее.

Петр-Амая вошел в тень скал и вдоль берега, по ясно видимой тропе, пробитой в твердом снегу машинами, направился в сторону Уэлена.

Он шел не спеша, наслаждаясь ощущением физических усилий, воздухом, окружающим пейзажем. Отсюда, с этого берега, мост не будет виден, и суровые очертания этой части побережья Чукотского моря останутся такими же, какими они были всегда. И то, что будет видеть охотник, возвращающийся с моря, будет точно таким же, каким оно виделось отдаленнейшему предку, впервые вышедшему на охоту у берегов Берингова пролива.

На горизонте замаячили ветродвигательные энергетические установки, а чуть ближе — сферические антенны связи, информационных каналов и разных навигационных служб.

Яранг еще не было видно. Они стояли на низкой галечной косе, накрытые снегом, и лишь вблизи можно было увидеть два ряда уходящих вдаль крыш из моржовой кожи, переплетенных толстыми ремнями.

Когда Петр-Амая вышел из-под скал, на его лицо брызнул слабый солнечный луч уже уходящего за горизонт зимнего красного солнца. Он недолго ласкал остуженную кожу, угас, и все вокруг погрузилось в густую синеву наступающего долгого зимнего вечера.

Нерпа оставляла на снегу гладкий след.

Петр-Амая вышел к своей яранге, отцепил нерпу, вошел в чоттагин[4] и снял с себя охотничье снаряжение. В жилище было холодно, меховая занавесь полога высоко поднята, постели из оленьих шкур свернуты… Мало кто отваживался ночевать в яранге зимой: ведь прежде надо нагреть полог, выветрить запах нежилья и зимней стужи. Снимая с себя охотничью камлейку, кухлянку, нерпичьи торбаза, Петр-Амая с грустью вспоминал, как в пологе ночевала Френсис.

Переодевшись, Петр-Амая приторочил к снегоходу нерпу и помчался через лагуну к большим домам Уэлена… Видимо, мать увидела его издали. Она вышла с ковшиком воды и проделала древний обряд, прежде чем внести добычу в жилище, — облила голову нерпы водой, а остаток дала выпить охотнику.

Растянувшись в кресле в своей комнате, Петр-Амая включил музыку. Это была короткая симфония Моцарта «Кавалер», которую впервые услышал в старинном белом концертном зале в Ленинграде. Кто-то сказал о музыке, что это воспоминание о чувствах. Как верно сказано! Однако вспоминаются не только чувства, но и с необыкновенной яркостью в памяти вспыхивают обстоятельства, сопутствовавшие этим чувствам, места, разговоры, голоса и даже запахи… Но теперь Петр-Амая вспоминал чувства, которые сопровождали его на сегодняшней охоте, с того самого момента, когда он, облаченный в охотничью одежду, вышел из яранги и, пройдя с полкилометра, спустился на лед и пошел на северо-запад, туда, где на морозе парили широкие разводья.