Юрий Никитин - Земля наша велика и обильна...

Они помолчали, ожидая продолжения, но я молчал, страшные слова сказаны. Дятлов проговорил негромко:

– Как шуточку, как экстравагантную гипотезу… почему не принять? Но всерьез?

– Когда все это завершится, – ответил я с непонятным мне самому убеждением, – все скажут: да, а как же иначе? Все сделали правильно, только запоздали. Надо было еще раньше. Сейчас же нам такое, согласен, кажется диким.

– Но как же, – воскликнул Дятлов. – Но ведь это невозможно!

Он взмахнул руками, едва не опрокинув свой стакан с ­йогуртом. Я спорил, доказывал, объяснял, сам из своих объяснений начинал видеть выступающую из тумана истинную картину мира и понимать расстановку сил на планетарной карте, снова доказывал, уже нащупывая новые доводы, все более устойчивые, не противоречащие моему патриотизму, национальной ориентированности, Белович и Лукошин смотрели, вытаращив глаза, возражали сбивчиво, но я не уверен, что так уж переубедил, просто я всегда был с логикой дружен, а мои противники чаще всего напирали на эмоции.

Официантка принесла им салаты-ассорти, но Белович и Лукошин выглядели настолько подавленными, что не притронулись, хотя в другое время смели бы вместе с тарелками. Бронштейн поглядывал на меня искоса, с подозрением, но подать голос не решался.

Белович долго откашливался, а когда заговорил, голос вздрагивал:

– Это слишком… понимаете, слишком! Если вы это всерьез, если будете и дальше высказывать… такое, то я просто настаиваю, чтобы мы собрали бюро партии.

Лукошин сказал поспешно:

– Разумеется, втайне?

– Да, конечно, – ответил Белович. Он прямо взглянул мне в глаза. – Если вы, Борис Борисович, решитесь повторить все, что сказано сейчас.

Я чувствовал, как стены стали дырявыми, сквозь них пронесся ледяной ветер, пронизал меня до мозга костей. Кровь застыла, я представил себе, как это: сказать такое вслух членам бюро, старым деятелям движения, заслуженным ветеранам партии.

Пересиливая страх и неуверенность, я заставил себя кивнуть, сказал ровным голосом:

– К тому времени я смогу сказать больше.

Они смотрели молча, наконец Дятлов проговорил, все еще колеблясь:

– Если у вас это, Борис Борисович, не спонтанное нечто, а… словом, я объявлю экстренный созыв. Во многих партиях уже начинают собирать плановые, начинается подготовка к выборам. Так что мы, собственно, не слишком уж и будем выделяться. Вернее, совсем не выделимся.

Но в словах его звучало сильнейшее сомнение, а на лицах Беловича, Лукошина да и остальных – полная безнадежность. Как ни мала наша партия, но к ней приковано ревнивое внимание правительства и прессы, и хотя ее стараются всюду замалчивать, однако такой поворот не просто заметят, о нем раструбят, подадут как полное и окончательное поражение русских патриотов и националистов! А обществу представят как предательство верхушки РНИ, дескать, такие же продажные, как и правительство, как и все партии, нечего их выделять и считать лучшими, у них такие же раскол, брожения, переход на сторону более сильного…

– Надо спешить, – ответил я. – Все партии озабочены только дракой за места в парламенте, никому нет дела до России как России, и только мы… Эх, будем готовиться.

Они смотрели на меня, не сводя вопрошающих взглядов, я сглотнул ком и ответил им слабой улыбкой. Лукошин, Бронштейн и, конечно, Дятлов именно те люди, которым я мог все это выложить. Особенно Белович, он был моим учеником еще в университете, потом моим аспирантом, защищался у меня, верил мне безоговорочно, принимал мои идеи, однако не слепо, а всякий раз пропуская через призму анализа. Просто редкий человек, который руководствовался умом, а не конъюнктурой, предрассудками, страстями, гороскопами, сиюминутной выгодой, стремлением сделать карьерку.

Однако на пленуме придется говорить с другими людьми. И хотя это мои сторонники, а партия у нас сплоченная и, как говорим, монолитная, однако и для них идея поддержать Америку окажется чересчур радикальной. Даже – дикой.

Боюсь, кому-то покажется вообще предательской.

ГЛАВА 14

Простой народ стремится жить в Центре, что значит – в районе Садового кольца. Когда-то это считалось престижным, да и сейчас многие по инерции уверены, что жить в центральной части – шик. Но если в той же Америке, на которую все время оглядываемся, в центрах всех крупных городов самая что ни есть беднота и негры, а приличные люди только на окраинах, то и у нас с некоторого времени начали строить целые районы, ориентированные на «приличную публику».

Один из таких районов – Южное Бутово. Расположен по ту сторону МКАД, что для многих вообще уже не Москва, хотя сюда ходит метро. Многие магазины осуществляют доставку товаров «только в пределах МКАД», так что я удивился, когда позвонили Белович и Лукошин и попросили о срочной встрече.

– Ладно, – сказал я, – давайте, жду. Только я уже не на Малой Грузинской, тот адрес вычеркните к такой матери. Придется ехать, как вы говорите, на край света. Записывайте, как добраться.

Пока едут, зашел в Инет и порылся в гугле и яндексе, ужаснулся. Теперь, когда обратил наконец-то внимание на эту проблему, понял, насколько болезнь запущена. Это как с раковым больным, что радуется жизни, строит планы на далекое будущее, не подозревая, что метастазы уже по всему телу. И что, как бы ни дергался, не спасет даже операция. Только чуть отсрочит летальный исход. Как аннексия Китаем и Японией Сибири и Дальнего Востока не спасет Россию. Увы, я даже не думал, когда брякнул внезапно вроде бы пришедшую мысль, что на самом деле все куда запущеннее… А я, как и все население России, размышлял, какие туфли купить: остроносые или тупорылые, на шнурках или на липучке, а то и на «молнии», строил планы на несколько лет вперед…

Звонок в дверь раздался, когда я еще торчал в Инете. В прихожей взглянул в глазок, Белович и Лукошин переминаются с ноги на ногу на площадке. Ехали с разных концов города, но постеснялись тревожить порознь, один дождался другого.

– Привет, – сказал я, открывая дверь. – Как справились с входной?

– В подъезде? – фыркнул Белович. – Настежь, хоть коней воруй.

– А консьержки нет, – добавил Лукошин злорадно. – Самое время бомбу подкладывать.

Белович засмеялся горько, а что консьержка: дверь открывают всем, консьержка сидит в глубине каморки и смотрит телевизор или вяжет, бомбы можно подкладывать хоть прямо ей под кресло. А если не телевизор и не вяжет, то у нее толпа подруг, чешут языками. Если же не очень старая – там обязательно попойка.

Оба разулись, как в Японии или при входе в мечеть, я махнул в сторону кухни.

– Проходите. Там чай, кофе, печенье, орехи. Коньяка не обещаю.