Смена - Хью Хауи
– Сэр, сожалеем, что разбудили вас, но нам нужна ваша помощь.
– Докладывайте…
Двое заговорили одновременно:
– Возникли проблемы еще в одном укрытии, сэр. В Восемнадцатом…
Ему протянули таблетки. Трой отвел руку. Он больше не хотел их принимать.
Врач помедлил. Две пилюли остались лежать у него на ладони. Он повернулся, чтобы посоветоваться с кем-то третьим. Трой моргал, пытаясь увидеть мир четким. Что-то было сказано. Пальцы сжали таблетки, и это наполнило его облегчением.
Ему помогли встать, кресло-каталка уже ждало. За ним стоял человек с волосами такими же белыми, как и его халат. Трою были знакомы его квадратная челюсть и крепкая фигура. Он узнал его – этот человек пробуждал замороженных.
Он сделал еще глоток, когда оперся о капсулу, потому что колени дрожали от слабости и холода.
– Так что там случилось в Восемнадцатом? – шепотом спросил Трой, когда санитар опустил чашку.
Врач нахмурился и промолчал. Кресло-каталка поджидало Троя. Тот ощутил, как у него свело желудок, когда дремавший организм начал пробуждаться.
– Вы Айсман, – сказал он, хотя и чувствовал, что произнес что-то не то.
Бумажный халат оказался теплым и зашуршал, когда ему помогли направить руки в рукава. Люди рядом нервничали. Они переговаривались, и один сказал, что укрытие рушится, а второй – что им требуется помощь. Но Трой думал только о седом, третьем. Его подвели к креслу-каталке.
– Все уже кончилось? – спросил он, глядя на седого.
Зрение у Троя прояснилось, голос стал сильнее. Он отчаянно надеялся, что проспал до самого конца.
Когда Троя усаживали в кресло, Айсман с грустью покачал головой.
– Боюсь, сынок, – произнес знакомый голос, – что все только начинается.
25
Год великого восстания
УКРЫТИЕ 18
Дни смерти были днями рождения. Так говорили, чтобы смягчить боль, те, кто оставался жить. Кто-то из стариков умирал, и кто-то выигрывал в лотерею. Дети плакали, а в это время их полные надежд родители вытирали слезы радости. Дни смерти были днями рождения, и никто не знал это лучше, чем Миссия Джонс.
Завтра его семнадцатый день рождения. Завтра он станет на год старше. И наступит семнадцать лет со дня смерти его матери.
Цикл жизни был повсюду – он охватывал все сущее, подобно большой спиральной лестнице, – но нигде он не был столь очевидным, нигде не демонстрировал столь ясно, что жизнь подаренная оплачивается жизнью взятой. И поэтому Миссия ждал своего дня рождения без радости, с тяжелым грузом на молодой спине, думая о смерти и ничего не празднуя.
Тремя шагами ниже Миссия слышал пыхтение своего друга Кэма, который подстраивался под его темп, неся свою половину груза. Когда в диспетчерской им поручили работу для двоих, они бросили монетку, решая, кто пойдет первым, и Кэм проиграл. Теперь Миссия шел первым, с хорошим обзором лестницы. Это также давало ему право задавать темп, а мрачные мысли его лишь подгоняли.
В то утро движение по лестнице было небольшим. Дети еще не встали в школу – те, кто в нее ходил. Несколько заспанных хозяев магазинчиков брели на работу. Попадались люди из обслуживания с пятнами смазки на животах и заплатами на коленях, идущие с ночной смены. Какой-то мужчина спускался, неся груз, превышающий норму, разрешенную для тех, кто не работает носильщиком, но Миссия был не в настроении опускать свою ношу и взвешивать чужую. Достаточно было гневно взглянуть на нарушителя и дать понять, что его заметили.
– Еще три осталось, – пропыхтел он Кэму, когда они миновали двадцать четвертый этаж.
Лямки врезались в плечи, груз они несли тяжелый. Еще тяжелее был их пункт назначения. Миссия не приходил на фермы почти четыре месяца и столько же не видел отца. Брата, разумеется, он встречал в Гнезде время от времени, но и это случилось в последний раз недели две назад. Он ощущал неловкость при мысли заявиться на родительскую ферму в канун своего дня рождения, но деваться было некуда. Он рассчитывал, что отец поступит как и всегда и проигнорирует и эту дату, и тот факт, что сын взрослеет.
После двадцать четвертого они зашагали в просвете между этажами, где стены густо покрывали граффити. Здесь воняло самопальной краской. Со свежих надписей кое-где сбегали ее потеки: некоторые явно делались ночь назад. На вогнутой бетонной стене вдали от перил лестницы жирными буквами было выведено:
Наш укр.
Жаргонная версия слова «укрытие» казалась выцветшей, хотя краска еще не высохла. Так никто больше не говорил. Уже несколько лет. Чуть выше располагалась гораздо более старая надпись:
Сотри это, приду и…
Последние буквы были замазаны. Можно подумать, любой прочитавший не догадается, что там написано. Все равно оскорблением являлась именно первая часть написанного.
Долой верхних!
Прочитав это, Миссия рассмеялся и показал надпись Кэму. Наверное, ее написал какой-то пацан, родившийся в верхней половине укрытия и полный ненависти к себе. Он даже не понимал, насколько ему повезло. Миссия знал таких. Да и сам был таким. Он читал все эти граффити, выведенные поверх прошлогодних, а те – поверх еще более старых. Как раз здесь, между этажами, где стальные балки тянулись от лестницы к бетонной стене, такие лозунги писали из поколения в поколение.
Конец приближается…
Эта надпись не вызвала у Миссии возражений. Конец приближался. Он нутром это чувствовал. Он слышал это в поскрипывании и постукивании ослабевших болтов и проржавевших стыков, видел в том, как люди в последние дни ходили, втянув головы в плечи и прижимая к груди свои пожитки. Для всех них приближался конец.
Отец, конечно, посмеется и не согласится. Хотя их разделяло несколько этажей, Миссия мысленно слышал голос отца: мол, люди так думали еще до того, как родились они с братом, и гордыня каждого нового поколения заставляет их думать, что все происходит впервые, что их время особенное и что вместе с ними придет конец и всему. Отец говорил, что думать так людей заставляет надежда, а не страх. Люди говорили о приближающемся конце, почти не скрывая улыбок. И молились о том, чтобы, когда они уйдут, они ушли не одни. Надеясь, что никому больше не повезет появиться на свет после и счастливо жить без них.
От таких мыслей у Миссии начинала чесаться шея. Придерживая лямку, он поправил
