Олег Петухов - Пост-Москва

Даша стоит на пороге, в руках у нее бутылка «Столичной», которую тут же забирает профессор: от греха, давайте я сам, сам разолью.

— Это что — шутка, профессор? — непонимающе смотрит на него Даша.

— Нет, не шутка. Фидель — ваш родной отец. И он не бросал семью, нет, не подумайте. Все гораздо сложнее.

Я смотрю на Дашу, и какое-то смутное ощущение возникает на задворках сознания — тень, рябь на воде, отблеск пламени костра, шум в кроне осенних кленов, силуэт птицы на фоне закатного неба, папа, купи мне этот шарик, какой милый ребенок, запах грибов в осеннем лесу, а пойдем сходим в кино, коридор больницы, горчица очень острая, дочка, а я хочу, хочу, ну, ешь, если хочешь, а вот и школа, чтобы в десять была дома, хорошо, папа, последние новости, под Челябинском упал метеорит, на улицах стало слишком опасно, я за тебя переживаю, Даша… Стоп. Стоп! У меня перехватывает дыхание: Даша, дочка!

— Папка! — выдыхает Даша и бросается мне на шею.

— Дочка, — говорю я, и мой голос дрожит.

Я обнимаю родного и близкого человека и больше не собираюсь его терять. На мои глаза наворачиваются слезы, но мне почему-то не стыдно. Или же время скрывать свои слабости еще не наступило.

Потом мы сидим и выпиваем, и я пытаюсь найти ответ на мучащие меня вопросы, заранее зная, что ответов нет. Или они мне сильно не понравятся:

— Как получилось, профессор, что мы теряемся… Теряемся и теряем людей, себя, город?

— Мир раскололся, Фидель. «Время сломалось».

— Но его можно починить?

— Кто знает. Сегодня мы одержали маленькую победу и починили кусочек времени, залатали небольшую прореху в Мироздании. С чего-то же надо начинать, не так ли.

— Да, это так. Я ваш должник, профессор.

— Нет, я для себя стараюсь. Меня не устраивает то, что там происходит, — он машет рукой в сторону окна. — И еще. Я так подозреваю, что скоро мы все будем вашими должниками.

На минуту в комнате повисло молчание, и только гудение компьютеров нарушало тишину, да редкие автоматные очереди где-то вдалеке напоминали о неизбежности для мужчин быть мужчинами.

— Вячеслав Михайлович, с вами все в порядке? — откуда-то издалека услышал Геринг. Он оглядывается, где он находится, что это, какая-то труба, он стоит на четвереньках в липкой жидкости, сверху на него падают крупные капли холодной воды.

— Я здесь! — кричит он, но из горла вырывается жалкий хрип.

Тогда он пытается встать на ноги, но больно ударяется головой о металл. Что ж, придется двигаться на карачках или на четвереньках, решает он и ползет в сторону, откуда раздался голос, а теперь и не один.

— Что это с ним?

— Не знаю. Надо врача вызвать.

— Может, напился?

— Да вроде бы не сильно пьян был.

— Зрачки не реагируют.

— А должны реагировать?

— Кажется, да. Я сериал смотрел про больницу. Там врачи всегда проверяли зрачки.

— И что это значит?

— Я не знаю точно. Давай доктора зови. Нам только второго трупа не хватало.

Геринг ползет и ползет, но голоса не приближаются, хотя и не удаляются.

— А это что за штука? — спрашивает один из них.

— Не знаю. Может, телефон? Попробуй выкл…

В эту же секунду Геринг проваливается в какое-то отверстие на дне трубы, заполненное водой, и начинает тонуть, судорожно загребая воду руками и ногами, и когда воздух в его легких уже кажется готов вырваться наружу, выныривает на поверхность — и оказывается на диване в кабинете Генштаба. Его рука машинально тянется к паху, но там все на месте, ничего не болит, никакой крови нет. Два офицера, в одном из которых он узнает дежурного, склонились над ним, на их лицах недоумение. Наконец, дежурный офицер прерывает немую сцену:

— Вячеслав Михайлович, вы в порядке?

— А, да-да, — Геринг смотрит на свой костюм — он сухой.

Тут он видит в руках другого офицера свой карманный имитатор реальности и почти кричит:

— Осторожно! Не включайте его! — и практически вырывает девайс из рук удивленного офицера. — Это опасно. Это очень опасно!

Внезапно его волосы буквально зашевелились у него на голове. Под столом, длинным столом из мореного массива дуба, он увидел пенис, окровавленный кусок детородной плоти, и тут же блеванул прямо на начищенные до блеска ботинки офицера Генерального штаба.

Папа сидел в кабинете в полумраке и смотрел по старинному ламповому телевизору советские мультфильмы: почему сейчас не могут так снять, по-доброму, с веселым детским заливистым смехом? По его лицу с туго натянутой на скулы кожей, ставшему чужим и практически неузнаваемым для него самого, текли редкие капли слез, которые он изредка смахивал тыльной стороной ладони. Ему вспоминалось что-то такое светлое, радостное, дети в белых рубашках с коротким рукавом, красные пионерские галстуки, горнисты с блестящими латунными трубами, издающие пронзительные и хриплые звуки, веснушчатое лицо той девочки, которая смеялась, как ему казалось, над ним, стоя со своими подружками, а он так и не решился к ней подойти, ни разу за месяц, и вот сидит тут один и смотрит в пятитысячный раз одни и те же мультики, как в детстве, а для чего все это, для кого он старается?

— Марина! — позвал он секретаршу, немного успокоившись. — Ма-ри-на!

Кряхтя по-стариковски он поднялся с дивана и пошел к выходу, вот сейчас он ее проучит, как отлынивать от работы государственной важности, первое лицо государства, а должен все делать сам, круговая порука и разгильдяйство, и еще это, коррупция, на местах и на самом верху, они у него попляшут, он им покажет, покажет.

За его спиной на экране цветного телевизора советской еще сборки веселый слоник пел детскую песенку, обнявшись с обезьянкой под пальмами на тропическом острове:

Тридцать три, тридцать триДруга у меня!Посмотри, посмотри —Вот мои друзья!

Шаркая, как он привык передвигаться, когда на него не были направлены телекамеры, он добрался до двери. Слоненок в это время довольно фривольным движением хобота залез в трусики обезьянки. Обезьянка засмеялась и упала на спину, дрыгая ножками в воздухе. Папа дернул за ручку, но дверь не открылась. Слоненок стащил трусики с обезьянки и явно возбудился. Папа подергал дверь еще, но она не открывалась. Обезьянка с интересом глядела на слоненка, пока тот пытался на нее взгромоздиться: хэу-хэй! — кричала она. Папа постучал в дверь, чувствуя себя нелепо, будто он работал продавцом нано-пылесосов на заводской окраине. О, чудо, он влез, обезьянка завизжала, слоненок запыхтел, сопя немного в нос, то есть, в хобот. Папа взялся двумя руками за ручку и со всех остававшихся у него старческих сил потянул ручку двери, и дверь стала медленно открываться, будто ее что-то держало, или она была приклеена чем-то вязким и тягучим, как патока. Слоненок протрубил, и обезьянка лопнула, как воздушный шар, повисая на ветках пальм тряпьем плоти и забрызгивая песок и стволы деревьев кровью и спермой.