Норман Льюис - День лисицы

— Скажи этому дураку, чтоб он отозвал собаку, — заорал кто-то внизу. — Вы называете это дисциплиной? Дайте мне рупор, я хочу поговорить с этим парнем! Неужели ни у кого нет рупора?

Двое полицейских с веревкой показались на вершине скалы, но им было приказано отойти от края.

Молина осторожно пробирался к тому месту, где скала вертикально обрывалась в море. Он немного успокоился и теперь уговаривал себя примириться с судьбой. «Ничего не поделаешь! Час настал — час, к которому ты так долго готовился, — думал он. — А потому успокойся!» Как часто видел он себя мысленно перед взводом целящихся в него солдат! И был уверен, что не дрогнет. Никаких последних сигарет или пренебрежительных жестов, скрывающих страх. Никаких лозунгов, выкрикнутых себе в утешение и никому не нужных. Умирать надо молча, с полным самообладанием, не теряя достоинства. «Время мое пришло, и лучше умереть в час, выбранный тобой самим, при свете солнца, с несвязанными руками».

«Но почему же я дрожу? — недоумевал он. — Наверно, потому что я бежал от них, а когда убегаешь — на что-то надеешься, и надежда делает тебя трусом». Но на что он мог надеяться? Молина посмотрел вверх, потом вниз. «Нет! Никакой надежды! Все кончено! А раз так, смело посмотри смерти в глаза! Смело! Смело! Покорись неизбежному, только так ты сохранишь достоинство!»

«Еще пять минут! — взывал в нем какой-то голос. — Всего пять минут. В такое время дня не умирают. Умирают ночью или на рассвете, истощенные от долгого заключения, хлебнув хмельного, если кто-то пожалел тебя, умирают в призрачном полумраке тюремного двора, пройдя через все стадии отчаяния, поняв, что мир для тебя больше не существует. Но ведь сейчас белый день и окружающий мир осязаем, как никогда прежде: рыжая земля под ногтями, вьющийся с жужжанием вокруг рой блестящих мушек, запах тлена, который доносится с ближнего выступа скалы, где лежит дохлая чайка, неумолчный прибой, радостно шумящий внизу, наплывающая с юга тучка, ей понадобится больше времени, чтобы закрыть солнце и смягчить зной, чем мне осталось жить. Вот и все!» Не будет деревушки на Камарге и засидевшейся в девушках бесприданницы-почтальонши, не будет могилы, и никто не узнает, что он умер за дело, которое считал правым.

Толпа все увеличивалась.

— Немедленно уберите всех этих людей, — распоряжался человек в черном. — Нашли себе развлечение! Дадут мне рупор или нет? Один наш неверный шаг — и малый этот для нас потерян.

Он и так уже потерян, думал Кальес. Все это мне уже знакомо. Иногда им нужно пять минут, чтобы решиться, иногда — полчаса. Он увидел, что Молина шевельнулся и стал продвигаться к тому месту, где скала обрывалась в море.

— Бери лодку, плыви туда, да поживее, — приказал лейтенант одному из своих подчиненных, — сейчас он прыгнет в море.

«Почему я все еще тут? — раздумывал Молина. — Чего я медлю? Только теряю мужество. Стараюсь сам себя обмануть. Еще через минуту придумаю какой-нибудь благовидный предлог, чтобы позволить им схватить меня, а потом под пытками соглашусь помочь им заманить в ловушку остальных. Нет, это у них не выйдет. Ни за что! Жаль только, если не удастся кое-что закончить, и потом, есть человек, с которым хотелось бы попрощаться. И интересно, долго ли они будут меня помнить? Было б легче умирать, если бы они видели, что я перед смертью не струсил. Смешно думать о таких вещах за минуту перед смертью, когда мало во что веришь. Так ли уж важно, что они подумают и долго ли будут меня помнить… Нет, все-таки важно!»

Он уже сильно удалился от деревни, карабкаясь вверх по утесу, и теперь внизу, прямо под ним, между обломками скал виднелась вода. Нависавший здесь над деревней выступ скалы был взорван, и по ту сторону широкой — метров в пятьдесят — расселины стоял человек с веревкой и смотрел на то место, где перед этим он видел Молину. Несколько крошечных фигурок отделилось от толпы в поисках места, откуда можно было бы все лучше видеть. Два солдата пересекли мыс, добрались до залива, где были привязаны лодки, и кто-то из рыбаков стал по их приказанию нехотя, не спеша спускать свою лодку на воду. Молина понимал, что на лодке сюда доберутся быстро. Минут через десять-пятнадцать. Не больше.

Он посмотрел вниз. Скалы под ним были уродливые и острые, ржаво-красные над водой, серо-бурые в глубине. Вид этих острых зловещих глыб ужаснул его. Он еще раз посмотрел вниз и содрогнулся. Напрягая последние силы, он продвигался все дальше по уступу, пока не добрался до места, где скала нависала над водой. Назад пути не было. Острые мелкие обломки засыпали тропку, по которой он только что пробрался. «Ну и что же? — подумал он. — Я ведь все равно этого не почувствую». Он вынул пузырек и высыпал на ладонь две пилюли. Они были белые, блестящие, без запаха. Кончиком языка Молина лизнул пилюлю. Она оказалась сладкой. Он громко захохотал. Самое забавное в его жизни приключение подошло к концу! Сладкий яд! Эх, если бы эти пилюли еще и страх смерти снимали! Он положил обе пилюли в рот и с усилием проглотил их.

Ветер донес до ушей Кальеса отголоски смеха Молины, и это подтвердило мрачные предположения лейтенанта.

— Что он задумал, сеньор? — спросил его капрал.

— Сейчас увидишь, — ответил Кальес. И в этот самый момент, словно повинуясь его команде, Молина полетел вниз, перевернулся в воздухе и исчез среди нагромождения камней у подножия скалы.

Глава XXII

Наступивший день был совсем безветренный, но в движении моря еще чувствовался ритм забытых бурь. Хорошо отдохнувший Коста сильно налегал на весла, ведя свою лодку от одного мыса к другому, мимо пляжей, которые в синем сиянии утра казались устланными парадными коврами, мимо утесов, выступавших из облаков сверкающей водяной пыли, будто поднятой усердным подметальщиком.

По мере приближения к Ловушке Дьявола Коста начал терять уверенность в своей удаче и стал загадывать на счастье, по-детски подгоняя результат. «Если я увижу трех чаек, прежде чем доберусь до следующего мыса, значит, рыба попалась на крючок…» Вокруг летало много чаек, но как раз в эту минуту он увидел только двух и решил посчитать за третью пролетавшую в отдалении белую птицу, скорее всего голубя. Самая мысль о возможности неудачи и о бедах, которые она за собой повлечет, могла накликать эту неудачу.

Коста родился в среде, где суеверие пустило глубокие корни. На протяжении многих веков рыбаки бессознательно и беспорядочно изучали повадки богов, дарующих удачу и неудачу, имевших обыкновение коварно вмешиваться в их повседневную жизнь, и установили, как можно предотвращать некоторые их козни. Совсем не похожие на добросердечную и отзывчивую мадонну, которой они молились в церкви, боги эти были недоступны мольбам. И нрава они были жестокого и капризного; зажженными свечами и цветочными подношениями их было не умаслить, молитвы на них не действовали, и, только проявляя величайшую осторожность, можно было избежать их губительных ловушек. Три поступка обязательно приносили несчастье: ни в коем случае нельзя было надевать на рыбную ловлю кожаную обувь, свистеть в море и брать на борт священника — запомнить это было не так уж трудно. Но существовала и еще одна, самая дурная примета, говорившая о немилости богов. И тут уж ничего нельзя было поделать. Это была встреча с лисой. Достаточно было увидеть ее поутру, когда она убегала прочь после ночного разбоя, или встретить нарядную иностранку в пальто с лисьим воротником, или даже просто упомянуть лисицу в разговоре. Минувшей ночью лисы явились Косте во сне, они ухмылялись, скалили зубы и, казалось, готовы были проглотить его удачу. Коста изо всех сил старался забыть этот зловещий сон.