Норман Льюис - День лисицы

Это все Себастьян, сказал она себе. Стоило лейтенанту похлопать его по плечу, похвалить, и он согласен играть им на руку. Себастьяну всегда хотелось, чтобы его ценили, хорошо к нему относились, хотелось играть какую-то роль. Лестью от него всего можно было добиться. Еще ребенком он осрамил всю семью, объявив, что, когда вырастет, станет мэром. Кажется, скажи он, что хочет стать золотарем, это не произвело бы худшего впечатления. В нежелании сына следовать по стопам отца было что-то дерзкое, трусливое и немного смешное. Из расспросов выяснилось, что Себастьяну нравится, как односельчане стремятся пожать мэру руку и в воскресенье по дороге в церковь всегда снимают перед ним шляпу. В конце концов он упросил родителей продержать его в школе немного дольше, чем других; ему стали предлагать нести знамя во время церковных процессий, и он помогал соседям заполнять налоговые карточки. Но когда место мэра освободилось, новым мэром избрали молчаливого пастуха, который держался со своими избирателями запанибрата, а когда после смены правительства его автоматически сместили, чуть ли не с радостью вернулся к своим прежним обязанностям.

Марта свернула за угол и очутилась перед гражданским гвардейцем, который о чем-то мечтал, укрывшись за стеклами темных очков. Он был в дурном настроении, скучал и прятал в кулаке запретную сигарету. Находившаяся при нем немецкая овчарка неторопливо подошла к старухе, но, не учуяв ничего подозрительного, повернула обратно.

— Ты куда, мать?

Сердце Марты стучало слишком громко, кроме того, она не умела лгать. Она верила, что человеку, надевшему полицейскую форму, нечистый дарует дьявольскую силу проникать в помыслы людей. С трудом отдышавшись, она сказала:

— Иду наверх, взглянуть на пчел.

— На пчел? — спросил стражник. — Сколько же у тебя ульев и где?

Ему все здесь надоело, хотелось домой, и думал он совсем о другом. Он задавал вопросы машинально, по привычке, но Марте, у которой от волнения пересохло во рту и отнялся язык, казалось, что он видит ее насквозь.

— Во всяком случае, пройти туда нельзя. Сходишь завтра. — Он сунул пожелтевший окурок в рот, давая понять старухе, что она может идти, и снова предался своим думам. «О чем это приятном я только что думал? — припоминал он. — О женщинах? Наверно, о них и о чем-то приятном, с ними связанном. Как же это я, черт побери, не могу вспомнить?»

Марта отправилась в обратный путь, осторожно, шаг за шагом, спускаясь по крутому склону. Она попытала счастья еще на четырех тропинках, но каждый раз ей преграждал путь человек в форме; один из них, казалось, считал деревья на противоположном склоне, другой наблюдал за жуком, который, работая задними лапками, пытался вкатить на бугорок комочек навоза, третий грыз еще не созревший инжир, но ни один из них не утратил бдительности настолько, чтобы пропустить человека, захотевшего пробраться по тропке в горы. Силы Марты иссякли, и продолжать поиски в деревне она уже не могла, не то бы она увидела переодетых сыщиков, прячущихся за стеклянными дверями всех кафе и разгуливающих на пляже среди отдыхающих, — их выдавал землистый цвет лица и штатское платье с чужого плеча.

Тень от густых ветвей постепенно передвинулась, и часа в четыре пополудни спокойно спавшего в лесу Молину разбудил упавший на лицо солнечный луч. Он спустился к шоссе, где его вскоре подобрал ехавший в комфортабельном, заваленном чемоданами автомобиле француз и довез до самой деревни. Молину никто не узнал. По сигналу полицейского водитель притормозил, но ему тут же разрешили следовать дальше. Увидев с трудом тащившуюся домой старуху, Молина попросил француза остановиться и вышел из машины.

— Беги, — сказала она ему. — Все бросай и беги. Повсюду полиция.

Он не понял и с улыбкой попросил у старухи извинения за то, что заставил ее ждать с обедом. Она дергала Молину за рукав, не зная, как заставить его понять, что стряслась беда, — на застывшем как маска старом лице не отражалось охватившее ее смятение, а голос у нее и так всегда звучал пронзительно и возбужденно. К тому же Молина не понимал каталонского наречия, на котором от волнения заговорила старуха.

В конце концов одно слово он все же разобрал — «полиция, полиция, полиция» — и, потеряв несколько драгоценных секунд, все понял, но продолжал стоять, парализованный нерешительностью, сразу постаревший и осунувшийся. Грохот башмаков бегущих в конце улицы солдат и пронзительные свистки заставили Молину очнуться.

Он бросился бежать и пробежал метров двадцать, не думая о том, куда бежит — лишь бы оказаться подальше от свистков, но вдруг на углу возник человек в черном, и сразу же крики и свистки окружили его. Он кинулся назад, обезумев, словно животное в воротах бойни, и очутился в узенькой улочке, стиснутой невысокими, но совсем гладкими стенами, взобраться по которым на крышу было бы под силу лишь атлету. Он бежал вперед, сворачивал, снова бежал и сворачивал: распахнулась какая-то дверь, Молина вбежал в нее, нырнул в полумрак дома, очутился в маленьком светлом дворике и через открытую калитку попал на поросший кустами пустырь, отлого поднимавшийся вверх до самого подножия крутой скалы.

Сначала, пока подъем был еще не крутым, Молина шел быстро, с силой продираясь сквозь кусты. Дальше пришлось лезть осторожно, оступаясь, скользя и падая, когда осыпались из-под ног камни и обрывались обнаженные корни, за которые он хватался. И наконец карабкаться выше стало невозможно — перед ним поднималась отвесная скала метров тридцати высотой. Внизу он видел дворики домов; вначале пустые, они постепенно заполнялись людскими лицами, обращенными кверху. Молина стал огибать скалу, пробираясь к морю, до которого было совсем близко.

Снизу раздались крики, затем послышался треск — можно было подумать, что это продирается сквозь частый сухой кустарник корова, — и Молина увидел бежавшую к нему собаку. Она стремительно пробиралась между кустами, пригнувшись к земле и опустив морду, почти точно по оставленному им следу. Появление овчарки заставило Молину остановиться. Им овладела ярость, и это новое чувство придало ему сил. Пес приближался, мощный, как лев, великолепно рассчитанными прыжками преодолевая все препятствия. «Мне нужно время, чтобы сообразить, как действовать, — сказал себе Молина, — хотя бы несколько секунд!»

Справа, чуть пониже того места, где он остановился, лежал обломок скалы с гладкой, ровной поверхностью, вышиной метра в полтора — на него можно было вползти. Не успел Молина встать на камень, как бежавшая по его следу овчарка показалась слева. Крикнув на манер тореадора: «Гей! Гей!», он заставил собаку поднять голову и переменить направление. Теперь она кинулась прямо к камню, на котором он стоял. Подбежав почти вплотную, собака прыгнула, но откос был слишком крут, и задохнувшийся от бега пес не рассчитал прыжка. Он зацепился передними лапами за край камня, пытаясь найти опору задними лапами, но тут Молина изо всех сил ударил собаку ногой прямо в морду, и она покатилась вниз по откосу с пятнадцатиметровой высоты.