Андрей Чертков - Миры Стругацких: Время учеников, XXI век. Важнейшее из искусств

Второй не стрелял. Он легко и ловко скользил и, обогнав первого, постепенно сокращал отрыв. Олаф шел уворачиваясь, петляя из стороны в сторону, и летящий по прямой второй лыжник стремительно приближался к нему. В этот момент к резкому эху выстрелов добавился какой-то тревожный механический треск, и вдали появился вертолет. Сначала мне показалось, что машина сворачивает к бегущему Олафу, но автоматная очередь, донесшаяся со стороны вертолета, предназначалась другому.

Эта вторая цель вырвалась из-за горизонта в облаке снежной пыли, сквозь которую я разглядел тощую согнутую фигуру, развевающиеся черные волосы и торчащий, как доска, конец красного шарфа. Моник приникла к Буцефалу, а сверху на нее сыпалась автоматная очередь. Я выхватил из сугроба первые попавшиеся лыжи и бросился ей навстречу, но было слишком далеко.

Вдруг откуда ни возьмись около ревущего Буцефала возник Олаф. Он с нечеловеческой ловкостью вспрыгнул в седло позади Моник и буквально закрыл ее своей широкой спиной от шквального автоматного огня. С другой стороны с грозным и оглушительным лаем наперерез мотоциклу кинулся Лель.

Продолжая бежать к ним навстречу, я оглянулся и увидел, что двое лыжников стремительно движутся в сторону отеля. У одного из них в руках я заметил небольшой чемоданчик. Было очевидно, что Олаф их больше не интересовал. Из отеля, на ходу запихивая в карман мобильный телефон, торопливо, иногда переходя на бег, шел дю Барнстокр. За ним, запахивая на бегу кургузый пиджачок, в тщетной попытке догнать Леля быстро семенил дрессировщик.

Видимо, автоматчики, а их уже было двое, все-таки сумели подстрелить яростно мчащегося Буцефала, потому как с громким хлопком лопнула шина и мотоцикл, рухнув на правый бок, пошел юзом, подминая под себя седоков.

Вертолет заходил над ними, но в это самое мгновение со звоном вылетело где-то позади стекло подвального окошечка и оттуда злобно рявкнул пулемет Брена. Подбежав, я вытащил из-под изрешеченной туши Буцефала Моник. Она дышала хрипло и прерывисто. Она была жива. Олаф лежал, по пояс запорошенный снегом, в лоскутках изорванного пулями лыжного костюма. Голова его была неестественно вывернута, так что от одного взгляда на его изломанную, гротескно скрученную фигуру становилось сильно не по себе. Невдалеке бесформенной грудой темнело тело Леля. По снегу, словно горсть ягод, алела кровь.

Автоматчики, позабыв о нас, отстреливались, но надежно скрытый стенами отеля пулемет был неуязвим, как Ахиллес, и автоматные пули лишь бессмысленно рвали штукатурку, усеивая снег вокруг подвального окошка желтой и зеленой крошкой. Я подхватил Моник на руки и понес, прикрываемый безостановочным пулеметным огнем. И я уже почти добрался до дверей отеля, когда пулемет рявкнул в последний раз и затих. Из рухнувшего вертолета, зарывшегося носом в снег, выскакивали окровавленные, но продолжавшие отстреливаться люди. Около второго здания темнело несколько распластанных на снегу тел. Среди них виднелось что-то пестрое, бившееся на ветру похожим на крыло широким подолом.

Что-то ударило мне в ногу, и я споткнулся, едва не уронив Моник на снег. В это мгновение из здания выскочил всклокоченный Симонэ и, размахивая руками, поддержал меня, а потом принял из моих рук единственное чадо покойного брата господина дю Барнстокра. Моник застонала и открыла глаза.

— Несите ее внутрь и попытайтесь найти кого-нибудь, кто сможет ей помочь, — пробормотал я, чувствуя, как усиливающаяся боль в ноге начинает распространяться по телу невыносимым жжением.

Симонэ скрылся за дверью. Я сел на снег и, оглядевшись, увидел невдалеке тело старика-дрессировщика. Беднягу здорово зацепило автоматной очередью. Пиджачок его распахнулся, и на бежевом свитере виднелась поперек груди дорожка окровавленных отверстий. Изо рта стекала тонкая бордовая струйка. Один его глаз был прикрыт, и я, дотянувшись, прикрыл ладонью второй.

Вытянув из брюк ремень, я перетянул ногу немного выше сочившейся темной кровью дырки в брючине. А потом, опираясь на наугад вытащенную из сугроба, расщепленную пулями лыжу, вошел в холл.

Моник лежала на диване, запрокинув голову. Возле нее, истерически вращая глазами, бегал Меб, а Мила пыталась разрезать маникюрными ножницами рукав куртки, чтобы осмотреть рану на руке.

— У меня, похоже, еще и нога сломана, — прошептала Моник грустным слабым голосом. — Мне страшно.

Внутренняя дверь распахнулась, стукнув о стену, и оттуда, красный и взъерошенный, вывалился Сневар. Его рубашка была мокрой от пота, а красное обыкновенно лицо сделалось бордовым и пошло светлыми пятнами.

— Ия, девочка, — глухим, осипшим от волнения голосом произнес он и бросился к диванчику, на котором лежала Моник, но наперерез ему из другой двери вывалился угловатый, тощий дю Барнстокр, сопровождаемый Роном, в руках у которого поблескивал люгер сорок пятого калибра.

— Спокойно. Не сопротивляйтесь. С ней все будет хорошо, — скомандовал Казик, прижимая Алека лицом к стене.

Оператор, тревожно сжав челюсти, держал его на мушке, а дю Барнстокр извлек из рукава пару блестящих серебром наручников и защелкнул их на запястьях поникшего, в одно мгновение постаревшего Сневара. С его лба и подбородка лоскутами свисали похожие издали на светлые пятна остатки грима.

— Петер Глебски, — четко и грозно произнес дю Барнстокр, — вы арестованы. Или вы предпочитаете, чтобы я называл вас Чемпионом?

— Оставьте! — огрызнулся Сневар, тоскливо указывая глазами на Моник. — Не при ней.

Вскрикнув: «Дедушка», Моник хотела было броситься к нему, но Мила прижала ее всем телом, а Меб грозно удержал ее за плечи. Девушка опустила голову на его рукав и тихо разрыдалась. И только тут я вспомнил о Мозесах:

— Моник, где передатчик? Где коробочка? Красная коробочка с оранжевой полосой?

— Симон забрал, — сквозь слезы ответила Моник.

Дю Барнстокр чертыхнулся и кинулся было к выходу, но тут послышался нарастающий гул поднимающегося в воздух вертолета.

— Петер, вам тоже нужна помощь, — медленно проговорила Мила, с ужасом оглядывая мою окровавленную ногу, но я не слышал ее. Я стоял, оглушенный и раздавленный, и глядел на распахнутую дверь левого коридора, в глубине которого виднелась еще одна дверь с табличкой «Контора». От сквозняка она распахнулась. Солнце ударило в окно. Я зажмурился от солнечного блеска, а потом различил голубоватую, совершенно прямую лыжню. Она уходила на юг, наискосок от отеля, и там, где она кончалась, я увидел четкие, словно нарисованные на белом, фигурки беглецов. У меня отличное зрение, я хорошо видел их, и это было дикое и нелепое зрелище.