Андрей Чертков - Миры Стругацких: Время учеников, XXI век. Важнейшее из искусств

— Посмотри, какой очаровательный вид!.. — проворковала госпожа Мозес.

Трепавшая людей за нашими спинами лихорадка танца постепенно отпускала меня. Возможно, поэтому моя рука, лежащая на талии прекрасной госпожи Мозес, уже казалась чем-то непростительным, даже неприличным. И я старался придумать, как бы невзначай убрать эту руку и вернуться комнату. Но Ольга прильнула ко мне, обворожительно улыбаясь и мечтательно устремив взгляд за окно.

Впрочем, вид действительно не был лишен очарования. Луна, наверное, уже поднялась высоко, вся долина казалась голубой в ее свете, а близкие горы словно висели в неподвижном воздухе. И мне подумалось, что, если бы на месте Ольги сейчас стояла Моник, я непременно поцеловал бы ее. Я убрал руку и приготовился уже извиниться и покинуть мою даму, но тут Ольга вцепилась в мое плечо железной, нечеловеческой хваткой и, подняв серебристые прекрасные глаза, проговорила все тем же воркующим голосом:

— Мой муж просил передать, чтобы вы выехали завтра не в шесть, а в половине седьмого и держались немного левее. Олаф выедет чуть раньше вас, чтобы отвлечь внимание. Удачи, мой рыцарь. — И госпожа Мозес впечатала мне в губы страстный поцелуй, но в то же мгновение отпрыгнула и прошептала: — Ах, Петер, там кто-то был…

Я выскочил из-за портьеры и попытался найти взглядом Моник. В толпе танцующих ее не было, и я кинулся к двери. В несколько прыжков преодолев лестницу, я торопливо пошел к ее комнате, лихорадочно придумывая объяснение, когда услышал, как сзади едва различимо скрипнула дверь. Удар был настолько резким и сильным, что я рухнул на пол, так и не успев разглядеть нападавшего.

Глава тринадцатая

Солнце просунуло тонкий, но яркий и горячий луч между неплотно задернутых штор и вперило его в мой правый глаз, отчего затылок налился тупой болью. Я попытался перевернуться, избежать луча, но тело не слушалось. Правый бок словно окаменел, а в спину упирался какой-то острый угол. Никаких подобных углов в моей комнате, а тем более постели я не помнил и от этого открытия очнулся и разлепил тяжелые веки.

Это была не моя комната и не моя кровать. Точнее, не моя кровать находилась в паре шагов, а я, скрючившись, со связанными руками, лежал на полу в номере-музее, и возле моего лица валялась одинокая барнстокровская тапочка. Чуть поодаль я заметил пепельницу Погибшего Альпиниста, которой, по всей видимости, и был нанесен роковой удар. Внимательно осмотрев выщербленную от времени и частого использования пепельницу, я пришел к выводу, что я обладатель либо очень крепкой головы, либо чрезвычайного везения. Однако злоумышленник, видимо, не ставил целью отправить меня в лучший из миров и ограничился веревками на руках и ногах.

Я вновь попытался пошевелиться, но единственным результатом моих усилий стала только усилившаяся боль в затылке, а проклятая тумбочка еще сильнее впилась углом мне в бок. Почему-то мысль о том, чтобы позвать на помощь, совершенно не приходила мне в голову. Вместо этого я попытался ногой дотянуться до пепельницы Погибшего, чтобы попробовать ее острым краем перепилить веревки.

Прежде чем дотянуться до проклятого сосуда, я несколько раз промахивался, задевая сначала ножку кровати или край ковра. В конце концов пепельница поддалась и сдвинулась, но в сторону, противоположную моим надеждам и желаниям. Я резко дернулся в попытке снова зацепить ее, и от моего движения вторая тапка господина дю Барнстокра сорвалась и плюхнулась вниз, четко угодив по громадной шишке, выросшей у меня на затылке стараниями злоумышленника. Я вскрикнул и снова дернул ногой, на этот раз зацепив край покрывала, отчего с кровати с диким грохотом скатился, едва не покалечив меня, альпеншток. Через мгновение дверь осторожно приоткрылась, и в щели показались испуганное лицо старика Хинкуса и, чуть ниже, большая лохматая голова Леля.

— Петер! — воскликнул он. — Это вы?! Как уж это вас?

И Хинкус, нелепо ввалившись в дверь на костылях, принялся скакать вокруг меня, охая и причитая, видимо стараясь придумать, как бы развязать веревки на моих руках. Лель с рычанием дергал меня за связанные ноги. А я извивался, пытаясь подняться. В конце концов я, неудачно повернувшись, выбил у Хинкуса один костыль, и добрейший старикан рухнул на пол рядом со мной.

— Ну вот и хорошо, — придя в себя и потерев ушибленные места, пробормотал он, дотянулся до моих рук и принялся распутывать веревки. — А то я все брожу… А никого нету… Лель вот только. В том здании уже все встали. Бегают… Я в окно видел. А у нас как будто вымерли все.

— Где Моник? — попытался выговорить я, но голос вышел хриплым и каким-то замогильным — вроде смеха Симонэ.

Я попытался прокашляться, но это не помогло. Видимо, к моему огромному сожалению, ночь, проведенная на полу, не прошла для моего организма бесследно.

— Моник? — удивленно переспросил Хинкус, дергая сложный узел на моих запястьях. — Не знаю, уехала… Я слышал пару часов назад, как рычала эта ее адская машина.

— Который час?

Хинкус долго крутил руку, пытаясь отыскать на свободном браслете часы. За это время я сорвал оставшиеся веревки и, решительно поднявшись на затекших ногах, поднял старика и вложил ему под руку костыль. Потрепал Леля по крупной голове.

— Ну?..

— Десять минут девятого, — почти обиженно ответил Хинкус.

Я бросился в коридор. Ноги слушались с трудом, поэтому я несколько раз падал, пока не добрался до лестницы. Дверь в контору была открыта, но вместо Сневара за большим столом восседал Меб, а возле него толклись несколько неизвестных мне парней, наперебой совавших ему под нос какие-то эскизы. На лице Меба застыло тоскливое, кислое выражение. Он поднял голову от бумаг, увидел меня и, судя по тому, как расправилось и повеселело его лицо, хотел было окликнуть. Но я пронесся мимо и выбежал из отеля.

Во дворе уже кипела привычная суета. Вчерашняя вечеринка отразилась не только на распорядке дня, сдвинув начало съемок на более позднее время, но и на лицах съемочной группы. Судя по осторожным, одновременно размашистым и сдержанным, как в невесомости, движениям, многие страдали от похмелья.

В тот миг, когда я поднял глаза и попытался вглядеться в слепящую белизну Бутылочного Горла, раздался далекий хлопок. За ним еще один. Отразившись от снежных стен долины, они слились в невнятный гул.

Через секунду вдали показалась маленькая фигурка лыжника. По красивому ровному бегу, широким плечам и небольшому чемоданчику, зажатому в правой руке, я узнал Олафа. Следом за ним, метрах в ста, неслись еще двое лыжников. Один, немного вырвавшийся вперед, бежал неровными рывками, изредка выбрасывая вперед руку с пистолетом. Тогда и раздавались хлопки, отзывавшиеся в горах гулким, угрожающим рокотом.