Андрей Круз - Лучший гарпунщик

- О твоей беде тоже слышал, - обернулся он ко мне. - Равно как и о вчерашних подвигах.

На последней фразе он чуть-чуть улыбнулся, но вполне доброжелательно, без всякого ехидства, которого следовало бы ожидать.

- Так вот вышло, - чуть смутившись, сказал я в ответ.

- Всякое случается. - слегка пожал он плечами. - Если не ради денег, а чтобы товарищам помочь, то греха в этом нет, не беспокойся. Как Игнатий, протрезвел уже?

- Вполне, - кивнул я. - Его вчера в море продержали до полной трезвости.

- Добрый способ, - снова улыбнулся преподобный. - Хороший шкипер, самый лучший, а с такой слабостью справиться не может. Вера, - обратился он к девочке. - Если с рейсом сюда придете, потребуй от Игнатия, чтобы сперва ко мне зашел, побеседовать, а потом уже пусть куда хочет идет. Может, удастся мне заронить искру сомнения в правильности его пути.

- Хорошо бы, преподобный, - кивнула девочка. - А то все говорят, что рано или поздно бедой все закончится. Как пойдет пить, так и меру теряет.

- Вот-вот, - подтвердил священник. - Хоть и шкипер, а на суше фарватер теряет. Пусть придет, побеседуем. Так что вы сейчас от меня ждете?

- Отец его…, - палец указал на меня, - … ко мне охранителем нанял. Со всеми правами, какими подобает. Да сам погиб. И у охранителя моего мозги помялись, не помнит откуда и как пришел.

Священник слушал внимательно, затем спросил:

- Сказать хочешь, что вы теперь друг без друга никуда? Человек божий Алексей не знает теперь роду-племени, только ты у него осталась, а он тебе единственная защита?

- Верно, преподобный, - ответили мы хором.

Он посмотрел мне в глаза внимательно, о чем-то задумавшись, затем спросил:

- А ты. добрый человек, готов за эту барышню такую ответственность нести?

- Готов, преподобный, - ответил я. - Не дам в обиду.

- А у тебя дети были? - уточнил он. - Или не помнишь?

- Не было, вроде, - покачал я головой. - Не помню я никого с собой рядом.

- И получается, что словно удочеряешь, - сказал священник. - И теперь на тебе будут отцовские обязанности, а вот прав отцовских у тебя не будет. Беречь ее надо будет, охранять, а ни имуществом распорядиться, ни наказать даже. Понимаешь ли?

- Понимаю, преподобный, - кивнул я.

Вера сидела бледная, явно взволнованная, пальцы теребили носовой платок. причем с такой силой, что я ожидал услышать, как затрещит рвущаяся ткань. Вот как для нее это важно…

Преподобный Симон замолчал, продолжая глядеть нам в глаза. Пауза даже несколько затянулась, если на мой взгляд судить, но потом он все же заговорил снова:

- Если по ситуации судить, то и вправду в Судьбу поверить можно, хоть такая вера Церковью и не поощряется. Или увидеть в этом Волю Его, сколь бы претенциозным это ни было, - он помолчал минуту, давая нам осмыслить его слова, затем продолжил: - Лжи я в этом не вижу. По крайней мере, злонамеренной, той, что могла бы навредить, хотя любой человек даже лжи малой избегать должен. Так ведь, Вера?

- Так, преподобный, - решительно ответила девочка.

Они и вправду уже не лгала. Она уверовала сама во все то, что говорила священнику, и теперь была честна, как сама Истина.

- Вера, у тебя же еще дядя есть, так? - уточнил преподобный. - Его опека над тобой была бы тебе не по нраву?

- Нет, преподобный, - решительно покачала головой Вера.

Тут я удивился немного. У нас детей такого возраста вроде как и не принято спрашивать о подобном, у нас органы опеки умнее всех. Но в нашей действительности и дети другие, да и мнение ребенка всегда вперед иных слушаться должно. Если ребенок к кому-то не хочет, то всегда тому какая-то причина есть. А если такой ребенок, который сразу после смерти родителя может дело в свои руки взять, и вести его знающе и толково, то такого точно выслушать не грех. Грех - не выслушать.

- Хорошо, - сказал священник. - Возьму я с вас обоих письменную клятву в том, что все так было, как вы мне рассказали. С тебя, добрый человек, - обернулся он ко мне, - Клятву попроще, о том, что ты помнишь. А я потом засвидетельствую, что ты девочке защитник.

На этом разговор с преподобным Симоном и закончился. Дальнейшее же церковное действие напоминало мало. В храм нас никто не водил и никаких ритуалов не совершал. Скорее это все напоминало визит к нотариусу. Вера написала некое «Свидетельство» от своего имени, а я лишь подписался снизу фразой про то, что все так и было. Фразу эту преподобный потом прочитал не без интереса, кстати, видать, с местными правилами грамматики она расходилась. Очень может быть, я ведь пока за книжки не брался, а надо было. Посмотрел бы, как теперь пишут.

Но преподобный ничего не сказал, а к удивлению моему, открыл прислонившееся к стене бюро, и там обнаружилась самая настоящая пишущая машинка, просто классический антикварный «Ундервуд», разве что формой попроще, чем делали в девятнадцатом или начале двадцатого века. Ловко заправив в нее три листа бумаги с копиркой, он со скоростью пулемета напечатал не слишком длинный текст, который гласил, что он, властью данной ему Церковью во имя Божье, утверждает, что человек Алексей Богданов, принял на себя обязанность защищать и опекать барышню Веру Светлову, дочь Владимира, согласно законам христианских земель и уложениям Церкви. И все. Дальше печать на бумаге появилась, церковная с крестом, а затем еще одна, поменьше - личная преподобного Симона.

Две копии бумаги отдали нам, каждому по листочку, без всяких напутствий и наставлений. Разве что священник сказал кратко, глядя мне в глаза по обыкновению своему:

- Береги теперь девочку. Сильно ей досталось. А литанию отдельную я по убиенным отслужу в субботу, перед всем собранием городским, чтобы подумали о том, что всякую болезнь надо лечить вовремя, а племя Горы само не уймется, если ополчение не выступит. А то привыкли здесь к тихой жизни, расслабились.

За удивлением, вызванным столь непривычной речью священнослужителя, в которой не было ни слова о смирении или том, как надо безропотно нести крест свой, я пропустил смысл последней фразы. А зря, именно в ней, как потом выяснилось, и было самое главное.

Покинув священника в его кабинете, мы направились в церковь, свечки поставить за упокой. Тут все было как обычно - бабушка в церковной лавочке на входе продавала их по пятачку, по гривеннику и по полтиннику, затем был сам храм, без икон, простой и скромный, лишь витражи в белых стенах с изображением креста разбавляли его однообразие. Длинные скамейки рядами, где весь город мог усесться, кафедра проповедника. В альковах тоже простые кресты на стенках, тома Писания под стеклом и горящие свечи. И все.

Люди тоже были, кто молился тихо, кто тоже свечки ставил, кто просто сидел на скамейках, погруженный в свои мысли. Отойдя в один из альковов, я зажег длинную желтую восковую свечу от еще горящего огарка, накапал воска и установил. Это за упокой души отца Веры, который даже в смерти своей спас меня, да и дочь свою. Земля пухом и царствие небесное, если такое все же есть. Поглядев искоса на тихо читающую молитву девочку, отошел в другой альков, где свечки ставили уже во здравие, да за нее и поставил. Пусть у нее все хорошо будет, а я уж присмотрю за этим, в меру своих сил.