Темный путь. Том второй - Николай Петрович Вагнер
Он привез меня к какому-то купцу, торговавшему коровами…
Несколько раз принимался я переодеваться и не мог кончить. Руки дрожали, в глазах все кружилось и прыгало. Наконец я собрался и чуть не бегом отправился в монастырь.
Меня встретила привратница и строго допросила, зачем я и кого мне нужно?
— Послушницу… что приехала сюда из П. две недели тому назад со старушкой нянюшкой, Елену Александровну Лазаревскую…
Она посмотрела на меня с недоумением. В это время по монастырскому двору проходила монахиня. Привратница закричала ей:
— Сестра, а сестра… — Она выговаривала «сисра» и вместо «ч» говорила «ц». — Покось сюды, вот целовек спрашивает цего-то…
Сестра подошла, расспросила и так же посмотрела на меня с недоумением.
— Надо к матушке игуменье идти, — сказала — она… Пойти, нешто, сходить?.. Вы, что ли, сродственник будете?
— Брат я… брат ей!.. — И голос у меня задрожал.
Сестра отправилась. Привратница что-то говорила мне, но я не понимал ее.
Я машинально смотрел на двор, заросший травой, на угрюмые, низенькие монастырские здания, маленькие окошечки, со слюдой и с решетками, точно тюремные. Везде контрфорсы. Стены с бойницами… Крепость и тюрьма!..
Время угрюмо тянулось. Прошло более получаса.
На колокольне тихо, заунывно заблаговестили, точно по покойнику.
Наконец из того низенького крыльца, куда ушла монахиня, показались разом две и медленно, переваливаясь и разговаривая, шли к нам.
— Ну что? — вскричал я с нетерпением, бросаясь к ним.
— Да ничего! Благословила пустить… Пойдемте.
И мы пошли по деревянной настилке вдоль чисто выбеленной стены, мимо крылечек и крохотных окошечек.
XCVIII
Мы прошли под какими-то сводами, поднялись по широкой, деревянной, покривившейся лестнице и вошли в низенький коридорчик. В нем было душно, сыро, пахло плесенью. В одной стене его было много дверей, с образками наверху, и перед одной из них, широкой, низенькой, мы остановились. Монахиня постучалась и проговорила нараспев:
— Господи! Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас.
— Войдите! — сказал изнутри слабый голос.
Двери отворились. На пороге стояла Лена…
Нет! Это была не она, это была только тень Лены… Что-то прозрачное, исхудалое, испитое, бледное, в широком балахоне из черного шумящего коленкора.
Сердце у меня сжалось и упало при взгляде на нее.
Монахини молча поклонились и затворили за нами двери. Мы остались одни.
Краска залила ей лицо, и вслед за этим она снова страшно побледнела.
Со слезами радости я бросился к ней.
Она с ужасом отступила от меня, протянула вперед руки и проговорила глухим умоляющим голосом:
— Не тронь меня!.. Не тронь меня!.. Не прикасайся!..
— Лена! — вскричал я. — Дорогая моя!.. Неужели ты мне чужая?! Сестра души моей!..
— Я теперь всем чужая… И тебе так же…
— Ты постриглась!.. — вскричал я в ужасе и чувствовал, как сердце во мне останавливалось.
— Нет еще… Я еще не отреклась от мира… перед Господом… но отреклась в душе моей.
— Лена! Лена! — вскричал я и вдруг упал перед ней на колени. — Не убивай себя… Не погребай себя заживо… Ты должна, обязана жить… — Я чувствовал, как слезы подступали у меня к горлу.
— И я буду жить, только не в этом мире…
— Нет! Ты должна жить здесь… Между живыми людьми… Бог ждет от тебя помощи… а не эгоизма… Лена!! Мир гадок, но должно работать… чтобы он исправился… Должно трудиться…
— И я буду трудиться и надеюсь, что мои труды будут полезны миру… Господь поможет мне. — И она перекрестилась…
— Лена! Лена!.. Мне страшно подумать, что я… я тебя довел до этого… Что мои безумные увлечения оттолкнули, отравили твою глубокую, чистую привязанность ко мне и к этой жизни… Лена!.. Родная, дорогая моя… Прости мне… Прости мне… милосердая сестра моя!!
Я склонился к ее ногам, я обхватил эти ноги и зарыдал истерически.
Все волнение, весь устаток длинного пути, вся боль души разразились этими слезами.
XCIX
— Володя! — вскричала она, отстраняя меня. — Володя! Господи!.. Встань, я тебя прошу… Я тебя давно простила… Давно…
Силы оставляли меня… Я чувствовал, как пол качался под моей головой и как тяжелый туман заволакивал эту голову…
Я очнулся от холодной воды, которой она смачивала мне лоб и виски… Я поднялся шатаясь с пола и сел на стул.
— Выпей воды, Володя… успокойся…
— Лена! — сказал я, выпив воды, дрожащим, прерывающимся голосом… — Я прямо из Севастополя… летел сюда сломя голову… Чтобы только застать тебя… не принадлежащею монастырю… Лена! Всю дорогу я мечтал, обдумывал, как мы будем вместе… общими силами, рука в руку, бороться против страшного, «темного дела», которое тяготеет над несчастной Россией, над целым миром… Лена! Оглянись кругом, посмотри на нашу жизнь. Что это?! Это какой-то ад кромешный… Кругом нас рабы, которых мы давим… Припомни, Лена… как ты, первая ты, разбудила во мне это человечное чувство отвращения от крепостного права… Это было там, давно, на Кавказе, в крепости…
— Да! Я это смутно вспоминаю, — сказала она и кивнула головой.
— Лена! Посмотри, где нет мзды, взятки в земле русской… и много ли в ней творится чего не во имя взятки?.. Все заражено… Ты это сама испытала, сама решила… помнишь, по делу убийства моей бедной мамы…
Она слушала меня внимательно, с нервным напряжением и перебирая четки, которые были навернуты на ее правой руке…
— Лена! Но что же взятка?! Взятка ничто перед тем постоянным захватом, которым мы все живем, захватом в пользу нас и семей наших… Мы все алчные, ненасытные себялюбцы… Нам дела нет до других, только бы нам, нам было хорошо, комфортно…
Она что-то хотела сказать, возразить, но удержалась, и я снова продолжал:
— Мы живем впотьмах, Лена! Дорогая моя, мы живем и не знаем, как живем… Мы, русские, не знаем нашего хозяйства… Сколько у нас всего… Как велико наше богатство и как велика наша бедность… все это для нас «темное дело»… Мы только спим, пьянствуем, играем в карты, развратничаем и жадно ищем всяких, не умственных, а свинских наслаждений… Лена! Страшна эта жизнь!!
В ее глазах, до сих пор безучастных, сверкнул огонек, она встрепенулась и схватила мена за руку…
— Правда! Правда! Володя!.. Эта жизнь страшна!.. Невыносима!.. Но что же?..
— Постой, дорогая моя!.. Среди этой гнусной, беззаботной жизни… мы воспитали, вскормили одно племя, для которого корысть и хищение — родная стихия… Это племя иуды… которое некогда, за 18 веков, убило «Любовь человеческую»… Оно сильно рассчетом, Лена… Оно страшно своим бесчеловечным стяжаньем… Оно знает, как оно живет, потому что оно живет не на авось, не на фу-фу… а по цифрам…
