Т Пьянкова - Спиридонова досада

- Ой, Парфен, Парфен... смотри со всех окон: кабы на твое на чудо не позарилось бы худо...

- Кабы черти деньгой с тебя спросили, холера б с ними. Мы бы за тебя всею деревней выкуп наладили. А ежели поганые пожелают получить твоею душой?!

- Ить оне всю твою жисть пустят насмарку.

- Ишо Заряною могут оне взять...

Это уж люди потом упреждали Улыбу.

А тогда, зимою, Кужельник первым поднялся с лавки. Поднялся и повелел всем остальным:

- Довольно расспросов. Пора бы увериться, что Парфен Нефедыч тот самый человек, которому даже во сне одна только правда видится. Ить он мог бы нам наврать, что за это время в Москве побывал, и мы б ему поверили...

Потянулись тогда едомяне из хаты, один только Спиридон придержался у порога. Знать, душонка его, злонравием изъеденная, не могла уже не крошиться.

- Ты это - Парфен Нефедыч, - сказал он с подговорчивостью в голосе, - как только - чего ежели забрезжит сомнительного... не мучайся долго - меня кликай... прямо через заплот - я накарауле буду. Я это... бабкой своей ишо в зыбке заговорен. Вот у меня и ладанка, - вынул он из-за пазухи вкатанный в гутаперку клок седых волос, прицепленный на крепкий гайтан. - Она у меня каку хоть заваруху бесовску развеет...

Чем мог ответить Костроме Улыба? Гнать взашей? Так тот и сам догадался кинуть ладанку за рубаху и выскочить на улицу. Не догонять же его Парфену.

Спиридон Кострома за долгих два месяца, знать, основательно создал в себе Улыбу мертвецом. Столько, знать, силы потратил он на это создание, что теперь не хватало ее в целовальнике сотворить обратное.

Может, и стоило Парфену догнать в обсказанный вечер целовальника во дворе да снабдить его сторонней монетой? Хотя бы для того, чтобы еще в зародыше отсечь, ради самого же Костромы, пупувину того события, которое произошло через лето - осенью.

А может, и правильно, что не догнал. Однако тем же вечером Улыба сказал Заряне:

- Не поглянулся мне допрос. Не лучше ль было бы подохнуть на Шептуновской елани...

- Ну, вот тебе, - отвечала Заряна, - запели гуды на чужие лады... Радоваться надо, а он носом подхватывает. Господь не выдаст, свинья не съест

Она, Заряна Улыбина, насчет всякой напасти понимала так, что и господь в нас, и сатана в нас; не выпускай-де из себя ни того, ни другого, и проживешь на свете человеком.

Недавний Парфен соглашался с нею, а вот теперешний...

Дело в том, что теперешний Улыба ощутил в себе такую необычность: как бы взамен утерянной памяти, обрел он в тайге особое чутье. Душу его ровно бы кто собакой натер. Ежели до этого случая он только покоил людей, то теперь... стала происходить с Улыбою еще одна странность: идет он, для примера, по улице, видит - мужичок-бедолага до кого-то торопится.

- Степан, - окликает его Парфен, - не до Дементия ли Лыкова бежишь?

- До Дементия, - остановится тот.

- Не намерен ли ты в извоз упряжную лошадь просить?

- Намерен. А чаво?

- Станет тебе Дементий Буланку давать, откажись.

- Пошто?

- Дорогою ляжет лошадка.

- Спасибочки. Не возьму.

И не возьмет.

А Буланка и в самом деле укладется. Только на собственном дворе. Для Дементия Лыкова такое горе не больно велико - у него целый табун гривами полощет. А каково было б Степану?

Как-то, перед майской грозою, почуял Парфен беспокойство насчет избы Котенкиных. Побежал. Хозяин на пахоту собрался. И жену с собой снарядил. Малых ребят в хате стоит запирает.

- Захар, - шумит ему Парфен, - ты бы лучше дома остался. Сердце мое вещует...

Остался Захар. А часом гвозданула молния прямо в кровлю; резной петух на коньке мигом распустил огненные крылья. Так Захар Котенкин успел того петуха с крыши согнать. А то чо было бы - подумать страшно.

Осенью большая ярмарка наметилась в уезде. Накануне Кострома прибежал до Парфена. Понадобилось ему подлизаться до Улыбы, чтобы узнать: выдержат ли колеса, ежели ему вздумается на телегу не одну, а две сорокаведерные бочки со хмельной брагою водрузить?

Улыба ответил Спиридону:

- Колеса выдержат; не лопнули б бочки...

- Чо ты меня пугашь? - захохотал Кострома. - Али на выручку мою завидки берут? У меня ж не бочки - крепости турецкие!

Укатил Кострома до ярмарки. Но не успел он версты три-четыре до торгов докатить - подвернулся ему на дороге этакий Добрыня-богатырь.

- Продай битюга [Битюг - конь, тяжеловоз], - привязался он до Спиридона. - Сколь хошь дам.

Ломовой жеребец Костромы не мог не поглянуться тому детинушке, поскольку были они друг дружке под стать: и в кость, и в масть сумели совпасть.

Целовальник и не думывал лишиться своего красавца, но торги затеял. Да такие горячие, что распалил Добрыню до белого каления. А напоследок и предлагает ему:

- Ежели, - говорит, - с этого места до торговых рядов, взамен мово ломовичка телегу с поклажей упрешь, тогда... будь по-твоему.

Ну чо? Взяли, выпрягли жеребца; детина - оглобли в руки, башку в хомут и попер. Да так лихо попер, что Костроме пришлось впробегушки пуститься. Хорошо, что при нем имелся работник - было кому битюга доглядеть. Одному бы Спиридону - хоть разорвись.

Ну вот. Скачет Кострома по одну сторону телеги, а по другую росточь идет. Не больно глубок буерак [Буерак, росточь - овраг.], но крут. Целовальник верещит:

- Хватит! Будет, чертушка трисильный. Перекинешь телегу-то... Пошутил я...

- Каки-таки шутки? - отвечает Добрыня. - Никаких шуток не признаю. Уговор дороже денег.

- Не было уговора, - визжит Кострома. - Не было! Одна только потеха была.

- Вон как?! Потеха? Ну щас и я распотешусь! Богатырь тот башку из хомута долой, а сам оглоблями - круть! Хваленые бочки и взвеселились. И пошли плясать по овражному уклону.

Брага-хмель от пляски разгулялась в них: когда одна сороковка нагнала другую да, озоруя, врезала той зашлепину, обе охнули от восторга и прыснули радужной пеною выше дороги.

Мужики, которым повезло оказаться близко, коновки да ведра с возов похватали и... кубарем в разлог!

И не поверите! Не успела брага-милага скатиться по уклону пенистым ручьем, а кубарики те уже и посудины подставили.

Вот проворы!

И ведь набрали. Потом всю ярмарку перекликались да хохотали.

Им-то, конечно... Чего им не веселиться? А каково было Костроме? Спасибо еще, что Добрыня телегу в овраг не завалил.

Покуда лавошник на пустой телеге трясся обратной дорогою, все хватался то за голову, то за сердце; скулил да жаловался работнику своему на людское зло.

- Видал бы ты, как он лыбился при этом, - говорил Спиридон, поглядывая на спину батрака, который правил жеребцом и прятал в красивой бороде точно такую же улыбку.

Этот борода, моготой смахивающий на Улыбу, не так давно был нанят Костромой. А до него у Спиридона двое парней батрачили. Так они вдвоем не успевали делать столько, сколько делал он один.