Миглена Николчина - Холод и пламя

Вспоминая робота ВСЕЗНАЙКУ, я смеюсь, закрывая лицо ладонями, чтобы спрятать прорывающиеся сквозь смех рыдания. Чьи-то неподвижные лица смотрят на меня, а я на них, не в силах сдержать смеха, потому что все это произошло и происходит со мной, заблуждающейся и заблуждающей других, все еще чего-то от меня ждущих...

Но настает момент, когда даже самый высокомерный должен излить на кого-то все свое безумие. И этим кем-то мог быть только мой преподаватель. Да и кто другой способен успокоить меня благословенной банальностью занятий, кроме этого лысеющего тридцатипятилетнего мужчины, разговорчивого и торжественно сыплющего фактами, новостями, предположениями и сарказмами. Он буквально извергал хорошее настроение, когда вышагивал перед доской и приволакивал ноги, будто вытягивая их из липкой грязи.

Каждый раз он врывался, как на гребне волны какой-нибудь фразы, начатой, видно, еще на лестнице, исписывал сплошь всю доску, скандировал, махал руками и, распрямляя плечи, повторял свое излюбленное: "Вот так, коллеги!" Да, мне было просто суждено попасть именно к нему, к этому легкомысленному смельчаку, перелетающему виртуозной бабочкой через самые непроходимые дебри и бесцеремонно срывающему один за другим покровы с бытия, сопровождая театральным жестом свой единственный комментарий: "Вот так!" Но и ему случалось одиноким и бледным брести по улице, смиренно и робко проходить под сенью каштана. ВОТ ТАК!

Войдя с преподавателем в прихожую, я неожиданно увидела собственное отражение. Оно было жалким.

Но удивляла не жалкость, а сутулость, опущенность моих прямоугольных плеч, так отталкивающих тетю.

Сколько же ночей я провела, согнувшись над письменным столом? Эта метаморфоза подчеркнула всю нелепость ситуации: что я буду говорить преподавателю? Я села в облезшее кресло, пытаясь устроиться спиной к окну. Голос мой дрожал и я начала с детства: рассказала о душе тети, плавающей среди растительного океана, о космосe, отравленных моим взглядом или покончивших жизнь самоубийством, чтобы только досадить мне.

- Третьего не дано, - кричала я. - Не ищите тысячи других причин, не вините мой тогдашний возраст и детскую впечатлительность. Я думала об этом все время, думаю и сейчас. Чтото ускользает от нас в сторону и мы не можем...

- Хватит, замолчи! - мой темпераментный преподаватель просто подскакивал на стуле. - Слушай, девочка, если сейчас в эту дверь войдет какой-нибудь тип и заявит, что в определенных условиях липа может летать, знаешь, что я ему скажу? А вот что - прекрасно, молодой человек, в принципе я не возражаю, это любопытно, но сделайте одолжение, докажите. И добавлю, что хотя, черт побери, есть более важные и серьезные проблемы, как выяснение твоего вопроса, например, и зависимости между...

- Дело не в этом, - перебила я отчаянно. - Сейчас меня не интересует, можно ли сделать что-то большее, чем простые наблюдения за растениями и музыкой, растениями и магнитным полем, которые так радуют нас в нашем великом эгоизме, потому что мы нашли еще один способ влиять и пользоваться ими... Нет, я говорю о самих нас, о наших порывах, целях, полезности, об этом двусмысленном белоцветном отравителе, как его удачно назвал...

Преподаватель смотрел на меня немигающим взглядом, который пугал больше всех его проявлений неисчерпаемой энергии.

- А не кажется ли вам, - почти прошептала я, - что чем лучше мы знаем какую-нибудь штуку, тем больше удаляемся от нее? - Он хранил молчание, и я продолжила яростно. - Представьте, что ребенок не смог постичь цветы живыми и решил обладать ими мертвыми. Давайте поговорим, какую извращенную радость доставляет гербарий: ты ощущаешь победу над чем-то с помощью его смерти, но смерти, которая парадоксально дарует вечность. И вот эта жизнеподобная смерть превращается в твою судьбу и проклятие... Ты спускаешься по спирали, все ниже в глубину элементарного, но то, что ты ищешь, исчезает за миг до твоего появления. И вдруг случается нечто страшное: случайно подняв глаза, ты встречаешь надменный взгляд какого-то дерева, какой-то сосны... И тут же возвращаются все ушедшие дни, казавшиеся годами, и годы, пролетевшие как дни, и тебе хочется зарыдать: "О, почему, почему для меня эта сосна не просто известное и любимое дерево, как для всех?" И ты кричишь: "Я столько знаю о тебе, сосна!" Мы открываем многое как, например, состав запаха дождя, что производит сенсацию, а парфюмерийная промышленность начинает с воодушевлением производить духи "Аромат дождя", но понимаем ли мы что-нибудь в этом?

- А ты, - сказал преподаватель нервно подпрыгивая, - ищешь человеческий смысл в нечеловеческих вещах.

Как только до меня дошли эти слова, я вскочила и выбежала, преследуемая своим сутулым отражением, на улицу, в хрустальный летний вечер, а преподаватель с балкона размахивал огромными руками и кричал: "Остался только шаг, один шаг!"

И вот я снова под сосной, о которой мне не хватило смелости рассказать все. Потому что кто признался бы в своем желании иметь в гербарии сосну? Кому хочется показать жалкий результат собственного высокомерного бессилия? Как рассказать об абсурдной мечте иметь такую огромную страницу, на которой бы уместилась целая жизнеподобная, но на самом деле мертвая сосна, и только потому, что наяву она непроницаемо и враждебно наблюдает за тобой?

Да, знахарь, нет ни познания, ни ядра, ни узла, нет уже и цветка по имени космос, осталась только мука и самоотвращение. А может быть, это усталость, всеобхватная, почти покой, почти просветление и потаенность, да, золотая капля потаенности... так что я не знаю и не могу сказать, ужас ли бегает по моей руке, или ласка...

Ужас ли, ласка ли скользит по смолистой коре. Я подхожу, прислоняюсь, смотрю на ветви. Что спускается с них вниз по стволу, то ли шепча, то ли вздыхая, то ли пахнув? Оно ползает по всему телу, пуская ростки и теперь я совершенно отчетливо ощущаю, что оно живое, оно дышит и охватывает всю меня. На мгновение мы срастаемся с деревом и в это мгновение мы оба счастливы.