Всеволод Слукин - Вас зовут «Четверть третьего»?

— Спокойной ночи! — ответил я.

Перина была чересчур мягкой, одеяло чересчур теплым, простыни чересчур белыми. Мне снились в ту ночь ботинки и зажигалки. Много разных зажигалок: маленькие карманные, большие настольные, зажигалки в портсигаре и зажигалки с эмалевыми девицами на боках. Я схватил одну зажигалку и чиркнул ею. В пламени появилась ухмыляющая рожа профессора. Он орал мне:

— Сколько будет трижды три?!

— Половина восьмого! — не моргнув глазом, ответил я.

— Вставайте, господин Никифоров. Уже половина восьмого. — Фрау Гросс трясла меня за плечо. Так начался первый день моей работы у профессора Шиндхельма.

4. Маус, маус, ком хераус!

После завтрака мы с господином Никифоровым отправились в дирекцию, где он подписал обязательство о неразглашении секретов и получил аванс. Затем поехали в институт. Мне нужно было успокоить моего пациента, убедить, что ничто страшное ему не угрожает. Я не мог бы работать с человеком, боящимся опыта. А господин Никифоров, действительно, побаивался, хотя старался внешне ничем это не показывать. С улыбкой он пересчитал деньги, сунул их в карман и сказал мне деланно бодрым голосом:

— Ну, профессор, я готов. Теперь, — он похлопал по карману, — хоть под нож. Рад быть жертвой науки.

Меня несколько покоробили эти слова. Я совсем не собирался делать его «жертвой». Наоборот, мне казалось, что он станет первым из счастливейших людей — людей с искусственным чувством, чувством времени. Его нужно было обязательно успокоить.

Я решил продемонстрировать ему несколько моих опытов с белыми мышами, постараться сделать это непринужденно, без нажима, чтобы он не заподозрил в этом какого-либо подвоха с моей стороны.

Я долго не знал, как же называть своего пациента. Господин Никифоров? Слишком уж официально. Правда, тысячи моих земляков зовут друг друга именно по фамилии с приставкой слова — господин.

Я спросил, как его имя. Он ответил:

— Иван. А отца моего звали Михаил. У нас, русских, принято называть по имени-отчеству. Так вот меня зовут Иван Михайлович. Но вы меня можете звать просто Иван. Ваня.

— О, это хорошо! Иван! — я почему-то очень обрадовался. На память пришли «Иваны» еще военных времен. Хорошо, что здесь только один этот Иван, а остальные там, на востоке.

Я повел его в наш «зоопарк», как все называли комнату с клетками для подопытных животных.

Говорят, русский ученый Иван Павлов, кстати тоже Иван, его я очень уважаю… Так вот, Иван Павлов поставил памятник собаке. Я бы поставил памятник белым мышам. Именно они помогли мне открыть «рефлекс времени». Мы пошли к белым мышам. Увидев меня, эти красавицы забегали по клетке, начали вставать на свои тонкие лапки, показывая розоватые брюшки. Никифоров засмеялся.

— Мыши. Ха-ха! Когда-то в школе я учил такой немецкий стишок: «Маус, маус, ком хераус!» — «Мышка, мышка, выгляни наружу!»

Он снова нервно засмеялся, наклонился к клетке:

— Маус, маус, ком хераус!

Положительно, его нужно было успокоить. Я взял свою любимицу Ренату. Мышка с девичьим именем сидела у меня на ладони и крутила черным носиком.

— Пойдемте, Иван, — потянул я Никифорова за собой в соседнюю затемненную комнату. В полумраке ярко светились красные и зеленые индикаторы работающих приборов, голубела шкала большого излучателя и прыгали светящиеся стрелки на кварцевых часах.

Я посадил Ренату на металлическую пластинку, закрыл экранирующую сетку, соединил излучатель с автогипнотизером и часами. Тонкий, еле заметный луч света из излучателя постепенно двигался вдоль спины мышки к ее голове и затем, когда на экране электроэнцефалоскопа появилась линия с характерным пиком — «пиком», застыл в одной точке. Мышка сидела неподвижно. Как всегда, через шесть с половиной минут альфа-ритм мозга вошел в резонанс с ритмом часов и пик на экране начал пульсировать. Через пятнадцать минут я убрал излучатель. Пик на экране продолжал вздрагивать. Рената дергала черным носиком. Пик пульсировал. Я спросил Никифорова:

— Ну, как вам это нравится? Вы поняли смысл работы?

Иван ответил довольно неопределенно:

— Интересно. А вот насчет смысла… Гм! Нужно подумать….

— Что вам думать? — не понял я. — Теперь думать поздно. Вы уже согласились работать у нас.

— Я не об этом, — прервал он меня. — Нужно подумать над смыслом работы. Очень интересно! — снова повторил он.

Нет, он положительно нравился мне. Это Гитлер не любил, когда солдаты думали. Мне нравились мыслящие сотрудники. Хорошо, если он будет думать о работе. И таким образом быстрее войдет в курс дела, быстрее будут получены необходимые результаты. Конечно, если все будет в порядке, если все пойдет так, как нужно…

Пик на энцефалоскопе пульсировал с такой же амплитудой, как и десять минут назад, когда начались колебания. Счетчик щелкал, отсчитывая колебания. Зазвенел звонок сигнализатора.

Я включил свет и показал Никифорову запись энцефалограммы и отсчет с кварцевых часов.

— Плюс-минус ноль секунд. Безошибочно.

— Да, хорошо, — согласился Иван. — А зачем все это?

— Как зачем? — я искренне удивился. — Вы хотите знать смысл работы? Попробуйте пофантазировать сами: ритм мозга — ритм часов… Вам это что-нибудь говорит? И уж если у этой жалкой мышки…

Я показал рукой в сторону металлической пластины, где находилась Рената, и осекся… На широком черном чугунном листе лежало крошечное белое тельце моей любимицы. Я с криком бросился к ней. В чем дело? Какая ужасная нелепость!

— Маус, маус, ком хераус! — вдруг пропел Никифоров и тихонько, боком-боком вышел из комнаты.

Я рассеянно посмотрел ему вслед. Он медленно шел по коридору и вдруг, как бы сорвавшись с места, побежал к выходу.

— Господин Никифоров! Иван! Иван!

— Маус, маус, ком хераус! — донеслось до меня…

5. И от бабушки ушел и от дедушки ушел…

Профессор ехал в своей машине почти рядом со мной, изредка открывал дверцу, жестом приглашая сесть в автомобиль. Без шапки и пальто я бежал по улице. Дул холодный ветер, раздувал полы моего старенького пиджака. Я так и не успел купить себе новый костюм. Куда я бежал?

А черт его знает. Куда-то бежал и все. На ходу сунул руки в карманы. Попалась пачка денег.

Я вытащил ее из кармана и швырнул в сторону профессорской машины. Машина сразу остановилась, и Шиндхельм бросился вдогонку за этими цветными бумажками. Не знаю, собрал он их все или нет, но через несколько минут машина снова догнала меня. Я показал профессору кукиш. Он не понял: