Готфрид Майнхольд - Лиана Хальвега

Всерьез опасаясь за свой рассудок, он прервал на время биографические изыскания, подсел к радиоприемнику, чтобы послушать ежечасно передаваемые масштабы катастрофы, измерил длину фронтов. Вращая ручку настройки, он слушал то одну, то другую радиостанцию. Поймал обращение к мобилизованным последнего призыва, к тем, кого до настоящего времени не смогли разыскать. Среди множества имен прозвучало и его собственное. Он испугался, выключил радиоприемник.

На двух участках в Африке, там, где хальвегия задалась целью покорить Сахару, удержать фронт пока не удавалось. О возвращении отданных лиане областей речь даже не шла. Недавние экспериментальные попытки расправиться огнем показали, что расход энергии для радикальной очистки даже небольшого участка огромен.

Шпельц не спал три ночи подряд, однако сны видел. Ему представлялось, как хальвегия завоевывает всю землю, распространяется на водные пространства, душит все новые города. Надежды, возлагавшиеся прежде на интернациональные бригады, руководимые Комитетом по предотвращению мировой катастрофы, исчезли. Он чувствовал, как покидает его вера в выживаемость человека.

На третью ночь он наткнулся на листок, исписанный почерком Хальвега, перечитал его подряд несколько раз, сначала про себя, потом вслух, потом вполголоса, наконец, шепотом и снова про себя. Ему показалось, будто мысли у него в голове начали движение по кругу и движение это становилось все стремительней. Он отказался от еды, но не позволил госпоже Хальвег вызвать врача. Головокружение вынудило его лечь. Мир вокруг кружился со страшной скоростью.

Когда он проснулся после тяжелого тридцатичасового сна, госпожа Хальвег сидела у его постели, держа в руках знакомый листок. «Завещание» написано было вверху почерком Хальвега за полгода до его смерти. В забывчивости Шпельц оставил его лежать на столе. Госпожа Хальвег взглянула на него долгим отчужденным взглядом, она молча и напряженно размышляла о чем-то, потом кивнула, отложила листок в сторону и шумно выдохнула воздух.

— Пока вы спали, — произнесла она резко и без всякого выражения, — я порылась в бумагах. Вы скрыли от меня самое важное — хотелось бы знать, что еще. Оказывается, Хальвег не был благодетелем человечества, каким его почитают до сих пор. Это я поняла. Впрочем, он не был и настоящим мужем — он был беспощаден к человеческим слабостям. Что вы так тупо на меня смотрите, господин Шпельц, вставайте! Разлеживаться некогда! Необходимо действовать, действовать немедленно. Вы и так спали больше суток. Вы потеряли время. Пошевеливайтесь! Изучение рукописного наследия Хальвега закончено.

Хотя говорила она с жутковатым спокойствием, голос ее с каждой фразой обретал твердость и глубину, и он с трудом узнавал ее. Собравшись с силами, сконцентрировавшись, он вопреки растущему сознанию вины, вопреки испытанному страху отчетливо и ясно сформулировал мысль, но выдавленные им слова произвели жалкое впечатление:

— Хальвег, — произнес он, заикаясь под презрительным взглядом хозяйки, — был достойным человеком, он внял необходимости. — Губы у него при этом подрагивали.

Она перебила его:

— Здесь же написано — покарать людей, искупление вины, вина — отсутствие чувства порядка. Как вам это понравится? И еще — упущение и небрежность должны караться смертью. Принуждать страданиями, горем. Через муки возвыситься к разуму, к истине. Как давно вы поняли, господин Шпельц, что означает улыбка на этой фотографии?

Она швырнула ему снимок Хальвега, взглянуть на который у него не хватало духу.

Шпельц попытался встать, голова кружилась по-прежнему.

— Хальвег, — сказал он отрывисто, с трудом ворочая пересохшим языком, — был бунтарь. — И хотя понял, что все дальнейшие слова бесполезны, уточнил: — Он негодовал. В этом нет ничего постыдного. Человеку присуще негодование. О, господи! — добавил он. И еще: — О боже!

— Вы уклоняетесь от правды. Он жаждал принуждения, а не пользы. Вставайте, господин Шпельц, мы уничтожим мерзость Хальвега. Помогите мне. Пошли же!

Прямая, словно свеча, стояла она перед ним, не спуская со Шпельца презрительного взгляда, она была неумолима; он неохотно оделся в ее присутствии и в приступе накатившей покорности судьбе пожалел обо всем, что когда-нибудь сказал или подумал в оправдание Хальвега, желание беспрекословного подчинения охватило его одновременно с парализующим волю чувством вины, он с ужасом представил себе, как страдала эта женщина, живя бок о бок с маниакальным Хальвегом, чего она была лишена в жизни. Он и не думал сопротивляться.

Она намеревалась ни больше ни меньше как предать огню все рукописное наследие Хальвега. И Шпельц помогал ей в этом. В течение двух дней оба в молчаливом единении жгли оставленные Хальвегом бумаги. Вдова словно расцвела от жара горевших каминов, от слизывающих все новые порции бумаг язычков пламени; ее короткие, точные указания требовали от Шпельца лишь бездумного исполнения. Улыбка ее была жутковата.

И все же именно в те дни в судьбе Шпельца произошел перелом: исследовательская одержимость Хальвега словно влилась в него вместе с жаром огня, и не без внутренней тревоги он вдруг ощутил, что мысли его идут теми же путями, что и мысли мастера. Оставалось начать действовать.

На третий день своей разрушительной деятельности, вечером, он покинул госпожу Хальвег, не простившись, явился в качестве одного из разыскиваемых к властям и смиренно попросил извинить его опоздание, поскольку был занят изучением идей, имевших для борьбы с хальвегией решающее значение. Он потребовал, чтоб ему дали возможность изложить свои мысли перед экспертами, специалистами по хальвегии. Его выслушали не без внимания и, во всяком случае, восприняли всерьез. Немного подумав и задав несколько вопросов, просьбу о встрече с экспертами удовлетворили.

Его выступление имело успех, после чего он ударился, словно преследуемый тенью Хальвега, в биологические эксперименты, за несколько недель он сумел оснаститься необходимым научным и техническим багажом и тут же принялся выводить под опасливыми и скептическими взглядами целого института вредителя для хальвегии с искомым воздействием. В течение нескольких месяцев он добился желаемых результатов, вредитель оказался разновидностью грибковой мучнистой росы, однако его мицелий располагался не только — как у мучнистой росы — на поверхности листьев, но проникал внутрь растения и нарушал весь обмен веществ — то было действие специфического яда, который Шпельц назвал хальвегии, его наркотические свойства он открыл совершенно случайно, но, как бы то ни было, в результате применения яда хальвегия практически переставала расти. Одновременно, естественно, падала урожайность, она сокращалась почти в десять раз, да и содержание питательных веществ в резко уменьшившихся плодах было теперь незначительным.