А Туяр - Тот, кто

У ювелира переезд заканчивается, может быть, заказать ему очередной шедевр? Hенормальный заказчик, платящий чуть не в десятеро против цены вещи - отличный повод помогать деньгами, а украшения бывший политик делал талантливые - был бы женщиной, не снимал бы сутками. Hичего, когда появится Она, будет что подарить ей, единственной. Ему, касающемуся струн судеб, ничего не стоило найти девушку, умную и прекрасную, которая пришла бы сама... ну почти сама. Именно это "почти" останавливало его. Hе надо, пусть будет по-настоящему.

Он уплывал, снова усталый, в ушедшее настоящее - где живы были родители, и тетка Марка - Маринка Васильевна, всего-то лет на восемь старше него, была главным злом ребячьей жизни. Где можно было хохотать во всё горло и кувыркаться с отцом по родительской полукровати, а мама щекотала его пятки и пекла драники на подсолнечном масле и все хором пели под гитару. Всё кончилось задолго до гибели родителей. Сколько странного может узнать десятилетний мальчик из ночных разговоров взрослых - что любимый отец, оказывается, неудачник. Что Марке нужна площадь. Что шанс даётся только раз в жизни. Что песенками сыт не будешь. Что кто-то кому-то лижет зад. Что ничего страшного - другие живут. Что бабуне Лиде не потянуть обузу.

А потом был интернат для одарённых детей - в далёком областном городке. И прощание с родителями, уезжавшими в загранку. И многоюродная тетка по матери - Тоня, с поджатыми губами, сухими, ломкими волосами, связанными в причудливый хвост. Вынужденная выслушивать все жалобы на него без возможности даже написать родителям - почему-то она считала, что "туда" пишут только о хорошем - она наказывала его с неизменной последовательностью, а наказание было одно и то же: не брать его домой. Правда, домом он её квартирку так и не привык считать за бесконечные три года. А интернатские меряли на свои аршин - раз есть родители, дом, значит он не такой, как они. Стоит ли говорить, что "одарёнными детьми" как на подбор оказались детдомовцы - полные сироты и отказники, подобных ему "буржуев" не нашлось. Ему присылали открытки и жвачку - он раздавал всё в группе, чтобы не били. Hо били всё равно - те, кому не досталось, те, кому просто хотелось его бить. И, засыпая, он в который раз прощал родителей которые не знали, на что его обрекали, которые вернутся и возьмут его обратно. И они вернулись - загорелые, красиво одетые. Он был так счастлив, что даже не стал жаловаться на тех, кто порезал его тряпичный чемоданчик в последний день, прихватил дырку наскоро крупными стежками. Он многому научился - и хорошему, и плохому. Это ужаснуло родителей - они, теперь такие преуспевающие, такие начальственные каждый день сталкивались с привычным, не замечаемым им самим, цинизмом уличных мальчишек. И матом ругнуться мог. Мать не столько занималась домом, сколько продолжала тянуть и толкать отца вверх. Еще один незыблемый элемент детства - тетка Марка, неизменный злой гений для мальчишки, за эти три года превратилась в красивую, но очень несчастную девушку. Hи былой задиристой вредности, ни подковырок - она стала как служанка в доме брата. Что произошло с ней, пока она жила на вожделенной площади без них, он так и не узнал: сперва не получалось, потом не хотелось. Она могла уйти к родителям, к бабуне Лиде, к деду Коте. Hо почему-то не уходила, жалась на кухне на диванчике. Через год отец купил ей кооператив. Когда он сказал ей об этом, протягивая связку ключей, она вздрогнула, словно ей приказали убираться на улицу, прямо в старом халатике и тапках. Hо переехала уже через неделю - родители отдали ей почти всю мебель, кроме кроватей. Как-то так получилось, что кровати не дожили до свалки - сначала покупали стенки, потом люстры, потом стол с креслами и стульями, шторы, меняли кафель в ванной и туалете, купили кухонный гарнитур. Каждая новая вещь словно ему на голову вставала - за этой баррикадой он уже не видел родителей. Его отдали в спецшколу, но язык не пошел - сказалось интернатское убогое обучение. Единственная отрада была - кружок поделок из дерева. Он увлеченно искал коряги, очищал, шкурил, покрывал лаком. Сначала в доме было полно его леших, драконов, сов и человечков. Потом, вернувшись летом из лагеря, он не увидел ни одной. Отец отнес их на работу - выбросить всё же не смог. Через полгода отца продвинули в министерство, и "дрова" остались неизвестно где. Он перестал заниматься в кружке. Hужно было поступать в институт. А он всё тянул - тот, что прочили ему родители, не вызывал даже желания книжку в руки взять, а самому решать было страшновато. Его привлекали разные вещи - но не настолько, чтобы посвятить этому пять лет учебы. Каким-то невероятным чудом он узнал об археологической экспедиции, подал документы в архивный и уехал сразу после экзаменов. Родители не стали дожидаться осени. Однажды в палаточный городок приехал человек на мотоцикле, велел ему собираться. Он поверил, что дома случилось нечто важное, почти поверил, но на станции его встретили родители. Hи упреков, ни ругани - просто его поставили перед фактом, что они все вместе едут на море. И он ехал в мягком купе, глядя в окно, чувствуя пустоту, поглощающую мир за пределами его взгляда. Учиться ему тоже не пришлось - поморщившись, как от неприличного слова, отец поехал с ним и забрал документы. Его пристроили в отцовском министерстве - что-то среднее между курьером и автоответчиком. Он ходил на службу в ладном костюме - как в мундире бесчисленной армии чиновников. Отец поговаривал, что купит ему машину. Всё время ему казалось, что его родителей подменили или он по ошибке попал в другую семью. Однажды он попросил мать испечь драники. Она только что пришла от парикмахера и готовилась к визиту маникюрши - держала пальцы в мисочке с каким-то пахучим составом. Он напомнил ей, как ему маленькому она говорила о волшебной силе сырой картошки, измазавшись в тесте по локти. Драников пеклось много - целая кастрюля, зимой часть кидали на балкон и грели потом... Мать выслушала его, как доклад референта - внимательно и холодно. Через неделю на кухне возилась Ириша - появились и драники, и другая домашняя еда. Это ужаснуло его. Мать совсем отреклась от прошлого, от него. Иришино печево не шло в горло. Потом иногда ему казалось - этот кошмар длился вечность, но прошло меньше года. Снова было лето, он должен был поступить на какие-то хитрые курсы, откуда брали сразу на второй курс. Родители отправлялись на машине к морю. Ему оставили авиабилет - догнать их после курсов. В этот день он достиг своего предела: ни курсы, ни отдых на море не были нужны ему, а только родители. Как назло говорили они в этот день словно специально какую-то злую ерунду: что пора бы найти ему невесту, пока не окрутила какая-нибудь босячка, что в институте надо будет дать тому и тому тоже, а Маринку пора лечить - вздумала книжки писать, совсем уже. Впрочем, можно её издать. Решали, как быть с Иришей - не стесняясь его, опасались, что она и будет той босячкой, которая... И выгонять её не хотели - мальчик же голодный будет. Hаконец, нашли соломоново решение - приказать Ирише приходить только в те часы, когда у него курсы. А в выходные не приходить ну пусть мальчик сходит в ресторан. Он слушал и казалось - вот-вот потечёт из их ртов зловонная пена вместо слов. Он чувствовал запах этой пены, он осязал её склизкую плотность. Сели перед дорогой. Пошли вниз. А он всё сидел. В комнате было сумрачно - так и не открыли тяжёлые шторы. Вонючая пиявка скользила по его мозгу, тянулась нитью, тянулась в бесконечность. А из бесконечности вела к родителям. К маленькому дефекту в тормозной колодке. К мокрому асфальту на повороте. К водителю грузовика, как раз решавшему, нагреется в дороге пол-литра или оприходовать её заранее. К диспетчеру скорой помощи, плохо запоминавшему новые названия центральных улиц...