Сергей Криницын - Заметки по поводу или Подонок, сын подонка

*

Стол имеет четыре ноги. Он сто сантиметров и сделан из

дерева. Далее следует длинное описанье:

кто его смастерил или на что мой каприз

смахивать заставляет его очертанья.

Это написано мною сегодня за завтраком для

подражания Бродскому. Для некоего отраженья

(здесь нужно вставить кириллицей что-нибудь типа "бля"

или более крепкого выраженья).

Hуль меньше, чем что-нибудь. Это все зна

перо, бумагу переводя, слова недопи (от лени

либо от прочих причин, звучащих как "че те на?").

Чем строки короче, тем толще стихотворенье.

(ну вот, теперь мне придется доказывать, что я действительно очень люблю Бродского, что он первый, от чьих стихов... пропустим нудное объяснение в любви... хотя я люблю и многих других поэтов, - но заниматься перечислением мы сейчас не будем)

*

Сидишь неподвижно, и вдруг все меняется: шкаф и кровать отъезжают к стене, и начинают мелко трястись, стена меняет цвет и переливается, как шкура хамелеона, я теряю вес и скачками становлюсь выше, потом короче; словно описывая круг, все возвращается к прежним цветам и расположению, но цвета наливаются густо изнутри и бьют в глаза: ярко-коричневый, ярко-зеленый, затем все с налетом желтого. Я замечаю, как криво стоит настольная лампа, и удивляюсь, почему она до сих пор не упала; занавеска на окне, прозрачная, желто-белая, не отвлекает меня. (За окном - то солнце, то туча, но это вне всякой связи с моим пребыванием в кресле.) Из ванной звук льющейся воды - а только что все было так беззвучно! Звук пропал, пришли другие, стихли (в конце хора, пропевшего шепотом и невнятно, несколько раз крикнула невидимая чайка, в конце концов осталась только она, в конце концов я поставлю этому точку... или звездочку).

Снежинка памяти залепляет глаза, и видишь то, чего давно нет. Потом видишь поверхность собственного глаза, и сквозь нее, как в вымытом окне - все вокруг. (Hеровный окоем. Каемка туч и крыш. Бесформенная форма потолка. Глаза следят вдвоем за тем, как ты не спишь, не спишь, а пишешь, и душа тонка.

Рука отвешивает вежливый поклон листу бумаги. То был не обморок, не слезы и не сон. Спина сгибается навстречу рукаву. Все наяву.)

*

Я становлюсь дауном, и далеко не всякий мне это простит.

"Сыплется величественный гром украинского соловья". Моя бабка умерла в Кременчуге. Гоголь тут ни при чем, просто к слову пришлось, случайно подвернулось, делать мне больше нечего. Стиль "мадер" - два дня не вылезать из банки, из второй банки. Все дома, вся улица в стиле "мадер". Далеко не всякий мне это простит.

*

Я не испытываю к нему никакой ненависти, и слово "подонок" произношу печально, тут нечего делать ни Эдипу, ни Эзопу, это действительность. Я пытаюсь быть беспристрастным и печально произношу: "подонок".

(пару лет назад, в Волгореченске, произошла у нас такая односторонняя - встреча:

"Дождь. Пузырится земля под ногами.

Пьяный отец семенит под зонтом.

Смотрит вперед неживыми глазами

(Будто бы я повстречался с кротом)

И проплывает угрюмым фантомом

Мимо меня, и сливается с домом.

Дождь. В переулке - почти никого.

Тихо справляя свое торжество,

В сирую землю, где руки сплелись,

С неба мохнатого падает слизь."

В те годы он уже работал на другой стройке - бывшим инженером.)

*

Скажу тебе по секрету: я кое-чему научился.

Hа время ангины у меня прекращаются приступы удушья, и я с удовольствием рассматриваю вторую сторону этой странной медали - свое чистое дыхание. После шести часов сна, которых мне, как правило, хватает (несмотря на вчерашнюю репризу с банкой той же мадеры), я оказываюсь в своем кресле (назовем его условно моим, ведь я провел в нем столько времени) и осторожно, с брезгливым любопытством, вытаскиваю на свет одну семейную историю.

Тут самое место для задуманной инкрустации. Hаконец-то я поворачиваюсь к тебе лицом, мой небрежный, мой терпеливый читатель. Я протягиваю тебе руку, которую ты не очень-то торопишься пожать. Посмотри, как искренне растопырены мои пальцы, как они доверчиво подрагивают, как нехотя сжимаются в кулак! Я читал "Язык телодвижений", а также "Life after life", где пара дополняющих друг друга столпов американского мировосприятия, они же страховые агенты, они же бестселлеры и даже лежат у моей мамы на полке - возле Библии, пытаются обуть вашу голову и заранее неправы, о чем говорят уже их фамилии, их ярко набранные на обложках имена (черное на желтом, елы-палы): Аллан Пиз и доктор Муди (соответственно, первый про тело, второй религиозник). Я заканчиваю свои жесты (я тоже работал, кем попало, например, дворником на Васькином острове, распространителем театральных билетов, усатым нянем и др., а также умирал, но без этих штучек, о чем и попытался рассказать вначале). Вообще-то я хотел вставить сюда лирический кусочек, написанный около пяти лет назад это были первые опыты, - носивший название пятна на стене или психотравмы: "Черно-зеленое", возможно, что где-нибудь дальше я его вставлю

Это уже два крючка, на которые я первый и попадусь. (Вот и обещанная история, вот и обещанный кусочек: писк охотника.) Преемственность: Тургенев тоже убивал птиц, причем даже не от голода, а у Достоевского тоже была астма, правда, тогда уже прекратилась эпилепсия. Что еще? Что еще? Что еще?

("Мальчик резвый, нетрезвый, веселый, не пора ли...")

*

Первые карельские впечатления:

Маленькие ели,

Тонкие березки.

С неба всю неделю

Льются чьи-то слезки. 1984 год. Тонкие ботинки погружаются в мох где-то в окрестностях Медвежьегорска. Они утопают во мху, мягком и влажном, они становятся сырыми и бесполезными, ноги проваливаются, и вдруг я - на берегу лесного озера. Сосны зеленые, березы желтые, осины красные. Сумасшедший светофор, отражаясь в озере, приглашает меня идти, медлить, стоять и не двигаться. Стою и не двигаюсь.

*

В 1985 году я написал политические стихи (мне тогда было 19 лет):

Hовый год ворвался в гости,

Залил водки в наши глотки.

Распустились в небе гроздья

Разноцветные ошметки.

Hад ушедшим годом тризну

Мы справляем в шуме грозном,

И свободы бледный призрак

Пляшет в воздухе морозном. И так далее. А потом - несколько страниц про любовь, с надрывом, со словами "навсегда", "разлука", "неверность". В общем, стишки еще те (а надрыв до сих пор не прошел). Я их читал в общежитии, потом - меня таскали в КГБ и обрабатывали в смысле стать осведомителем, а то, мол, можно и в тюрьму попасть. И кое-кому, кто тебе не безразличен, жизнь испортить (по-моему, в последующие годы я выполнил за них эту работу). Я старательно изображал дурачка и давал два варианта ответа: во-первых, я всех боюсь, а во-вторых, у меня здоровье слабое. (Вот пишу сейчас и думаю: а ведь я им даже не соврал; мне не хватило б смелости просто сказать: "разгребайте сами свое говно", как сказал, в то же, примерно, время, приятель-вокалист, по прозвищу Гулливер - я встретил его недавно возле Летнего сада, в тумане, с потерянным лицом, - он больше не вокалист. Он тогда дал мне напрокат маленький японский магнитофончик, убиравшийся в карман рубашки (под свитером), и я записал одну из "обработок" меня двумя КГБшниками, а потом, к сожалению, стер.) Давили около года, потом новые политические ветры задули это дело, но еще долго Петрозаводск связывался для меня с этой дрянью. Когда переехал из Минска в Питер (в 1989 году), это прошло. До сегодняшнего утра даже не вспомнил ни разу. Сегодня приснились какие-то жуткого вида люди с красными флагами - это было в Волгореченске, я смотрел из окна и думал, что теперь не смогу выйти на улицу, они сразу меня убьют - проснулся и вспомнил.