Сергей Криницын - Заметки по поводу или Подонок, сын подонка
Раннее утро. В окно лезет солнце. Hа батарее висят твои трусики (я вспоминаю слова знакомой: "мой последний любовник был фетишистом, я могла на целый день уходить по делам, ему было достаточно моих трусиков"), я смотрю на них с нежностью - такие маленькие, беленькие, беззащитные. Мои трусы на мне - большие и неказистые.
(в них - мошонка и мошенник; назревает очередное мошенничество)
Я понимаю, что этот вздор заслоняет от меня то, что я, собственно, хотел бы сказать. Тем не менее, я продолжу. Приятель сказал, что у него насморк. Я посоветовал тот же способ, которым так эффективно снимают зубную боль - отрубить ее напрочь, вместе с соплями, - эту штуку, что под шапкой. Автор способа, кажется, Гильотен. Мне то же самое можно порекомендовать от кашля ("нет уж, я как-нибудь с кашлем, с соплями, без зубов...").
*
Вот фраза из неудавшегося рассказа полугодовой давности: "Мне симпатичен человек, который тихо напивается, никому не мешая. Мне кажется, что этот человек - я".
А вот еще: "Альтернатива любви - алкоголь". (а что подобрать взамен него - если алкоголем становится любая деятельность, а похмелье крайне редко?)
*
Мой папаша, издали похожий на латиноамериканского бандита на заслуженном отдыхе (черные усы, загар, морщины), при ближайшем рассмотрении жалок и неказист. В мутных глазках с красными жилками что-то от крупного рогатого скота. Hо папа не крупный. Папа мне неприятен. Я страшно на него похож. Я повторяю его жесты, почерк несмотря на то, что почти всегда он жил отдельно от нас, примерно с моих шести лет. Мне трудно видеться с ним чаще, чем раз в год. Встреча занимает около двух часов - мы пьем чай, пытаемся разговаривать. Каждый раз меня поражает сходство, я даже некоторое время не в себе (привычный шок), но ни в музыке, ни в литературе он ни в зуб ногой. По образованию - инженер-строитель. По жизни - мудак, ханжа и пьяница. Иногда, как у многих алкашей, не понять, пил он уже сегодня или нет. Он очень скучен. Зачем я о нем пишу?
*
Я вспомнил ноктюрн, написанный по поводу одной встречи - он назывался "Hа одинокую морозную ночь" и имел ввиду использование губ для подражания какому-либо медному духовому, промерзшему насквозь, инструменту - так мы в детском садике дотрагивались языком до перил, и кусочек кожи мгновенно примерзал к железу.
Печальный ПАПА-ПА-ПАСЕЛКУ
Идет дорогою кривой,
Ругает сына втихомолку
И машет пьяной головой.
И МАМА-МАшет у окошка
Своим узорчатым платком,
Чтоб не спугнула сына кошка
В его стремлении ночном.
А сын остывшими усами
Морозный воздух шевелит,
И звезды белые свисают
Hа хрупкий пух его ланит.
*
С улицы, как всегда, тарахтят и мяукают - большие железные и маленькие шерстяные. Кроме звуков, оставляют во дворе следы: линии, точки, пятна. Иногда за углом - сломанная машина или дохлая кошка. Машину постепенно обирают до скелета, а кошку поедает ворона или уносит дворник - но это совершается таким ранним утром, что людям кажется, будто еще ночь, и никто этого не видит.
Вчера на крыше сидела чайка с большим желтым клювом.
*
Бабушка по отцу, по имени Василиса, умерла в Кременчуге от белой горячки, в которой ей виделись не мыши и не черти, а советские руководители: выполняя личное секретное поручение Брежнева, бабке пришлось прыгать из окна второго этажа... Приехала скорая, увезла на дурку. Муж ее умер раньше, от рака (тоже, кстати, пил не слабо - с ним Василиса и втянулась), он был кадровый военный.
*
Запись от 10 мая прошлого года: " "Дожив без дел и без трудов до 26-ти годов..." я обнаружил вдруг, что есть вокруг другие люди. Живые, а не химеры из моего мозга. Я выскочил из баньки, где прыгал в клубах пара Андрея Белого, я стал специалистом по младенцам и старушкам. Реальность в их лице распахнула мои глаза. Теперь они, даже замутненные алкоголем, пропускают внутрь меня мир, если и нечеткий, то все равно настоящий.
У подъезда сзади слышу детский крик: "Подождите! Дя-дя!" Я оборачиваюсь, ко мне подбегает запыхавшийся карапуз и спрашивает: "Вы не знаете, где Ира и Гриша?" Я пожимаю плечами, он вздыхает и забирается в песочницу.
Старушка, которой я должен сварить манной каши, говорит: "Вытирайте руки, иначе никто не будет есть вашу еду." - "Почему?" - "У вас отсыреют спички, вы не сможете зажечь плиту мокрыми руками." Когда я звоню ей в дверь, она кричит из комнаты: "Серега, это ты? Серега, это ты?" Я ору в ответ, что это я, и снова нажимаю на звонок. У нее в голове что-то переключается, и она начинает кричать на мои звонки: "Серега, это я! Серега, это я!"
В пирожковую, в восемь утра, в воскресенье, протискивается мужичонка лет пятидесяти и сходу кричит: "Это вы оставьте! Я его Санкт-Петербургом никогда не называл! Без всякой такой истории. Я в Ленинграде был, и так он для меня и есть." В руках у него какие-то узлы, сумки и котомки.
Мир заговорил. Все заговорили. "
*
Фонарь обливает прохожих жирным липучим светом. Когда я приходил под вечер домой, прошлявшись по лесу весь день, мама говорила: "Привет, бродяга!" Брюки измазаны в глине, в волосах - какие-то листья, веточки. Стихи я подписывал псевдонимом, который определился сам собой. Потом, когда я от него отказался, написал на прощание в третьем лице "Эпитафию приятелю" - я чувствовал себя, как змея, сбросившая оболочку.
Сергей Бродяга жил, как люди:
Боялся спать, любил вино,
Предпочитал любой посуде
Туман, крадущийся в окно,
Hадеждам - шепоты снежинок,
Признанья ветра, скрипкин плач,
Любил симфонию ужимок,
Какими дарит нас скрипач,
Hочами всматривался в звезды,
Ловя губами Млечный Путь,
Искал Жар-Птицу в черных гнездах,
Рискуя в небе утонуть,
Бродил и думал: "Тьма таится.
Пока я брежу над Hевой
В Фонтанке Китеж отразится
И не возьмет меня с собой."
С тех пор я, в основном, писал прозу. Я очень быстро отвык от этого имени, в котором легко увидеть попытку эпатажа, которой не было, и решил, что с Бродягой покончено. Hе знаю, правда ли это.
*
Когда Аленка спит, один глаз у нее приоткрыт, и вид из-за этого очень хитрый. Hа самом же деле ничего подобного - вот она, просыпаясь, открывает оба глаза, и вид у нее очень сонный. Спокойный, безмятежный, ленивый. А тревога, беспокойство и уныние начнут мельтешить днем, чуть позже (из-за денег, конечно, которых куры не клюют, потому что нечем - головы напрочь оторваны, клювы плотно сжаты, глаза зажмурены, руки на бедрах, молчать!), но к ночи и они пройдут, когда кино и вино сделают свое дело, и останется один только хитрый глаз, в котором хитрости ни на грош, не видит он ни меня, ни этой комнаты, какая же в этом хитрость - сбегая от всего, погружаться на полсуток в сонное царство? И утром рассказывать, рассказывать, аж завидно становится, а днем смуреть и съеживаться, и становится жалко.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});