Леонид Смирнов - Зона поражения

Платон перевел дух. Начав говорить, он внимательно следил за реакцией Биттнера. Профессорская выдержка оставляла желать лучшего: то глаза закатит, то рот скривит, то губу закусит. Что-то тут не так.

— Лет через сто несколько артефактов обнаружились на сетевом аукционе Крабовидной туманности, — продолжал Рассольников. — Тамошний представитель «Сотбис» купил один предмет. Его заинтересовали причудливые письмена, по спирали опоясывающие некую медную штуковину. Остальные вещицы были приобретены анонимами и сгинули без следа. Экспертиза «Сотбис» показала, что покупка представляет собой обыкновенный чайник. Его выставили на торги, но лот не был куплен. В конце концов чайник подарили уходящему на пенсию вице-президенту фирмы. Однажды шутки ради старикан решил использовать артефакт по прямому назначению. Вот тут-то и выяснилось, что вскипятить воду в этом чайнике невозможно. Сколько бы его ни грели, температура застревала на отметке семьдесят семь градусов. Избыточное тепло куда-то незаметно выводилось — то ли в иное измерение, то ли в другое время. Физики так и не поняли, в чем загвоздка. Они начали облучать чайник высокочастотным рентгеном, и он вдруг исчез, с испытательного стенда.

— Как всегда, ты знаешь слишком много. Раньше я сомневался, уж не киборг ли ты…— Биттнер сделал паузу, подпустил на лицо я мрачности. — Сегодня я залез в архивы Оксфорда и обнаружил, что вся информация по Тиугальбе стерта. В Кембридже и Итоне — то же самое. В Интернете больше нет такого сайта. Чистили мощно, со знанием дела, но ведь наверняка что-нибудь прозева…

— Я уже понял: ты хочешь, чтобы я искал вслепую, — бесцеремонно перебил его Платон. — А в затылок мне будет дышать целая свора чистильщиков. При всем уважении к тебе, я в такие игры не играю. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Привет жене.

Он прервал тахионную связь, позволяющую разговаривать с противоположным краем Галактики. Если, конечно, на пути сигнала нет тахионной бури. «Любопытно, сколько стоил этот закрытый канал?» — подумал Платон.

Он ничуть не раскаивался, что прежде времени оборвал связь, так и не узнав, что именно следовало искать на Тиугальбе. «Стоит услышать что-нибудь интересное, и тогда уже не смогу отказаться. Надо знать свои слабости и уметь с ними бороться», — подумал археолог и сразу ощутил приступ самоуважения.

«Рискуя жизнью и кое-чем еще, я добыл ментальную корону Суэца. А ведь это оказалось не по силам целому флоту масисских гробокопателей. — Платон ласково погладил раненую во время экспедиции ногу — дырка была залечена, но чесалась к перемене погоды. — Я работал за „спасибо“ и теперь заслужил отдых. И будь я проклят, если поддамся на уговоры до сезона дождей!»

Археолог вышел из дома и мысленным приказом задействовал охранную автоматику. Посвистывая, он обошел кругом свою «фазенду», но не заметил ничего подозрительного. Густой колючий кустарник, растущий по границе участка, был напичкан всевозможными датчиками. Багряные цветы его были ярки, мясисты и пахучи, а плоды ядовиты. Посаженная прежним хозяином роща апельмонов разрослась, сплелась верхушками, ее увили тонкие кишки лианы, и теперь она напоминала тропический лес.

Двухэтажный дом стоял на крутом обрыве, открытый всем ветрам. Почти прозрачный из-за обилия силиконовых конструкций, он казался удивительно легким, почти невесомым, но при этом мог выдержать и торнадо, и землетрясение. Пологая двускатная крыша с башенкой обсерватории и уступом посадочной площадки делала его похожим на старинные земные фазенды— так, по крайней мере, казалось Платону, когда он вкладывал в покупку дома все свои тогдашние капиталы,

У подножия обрыва голубела полоска пустынного пляжа с мельчайшим и потому нежнейшим песком. Здешняя звезда, чуть более крупная и горячая, чем земное Солнце, висела в зените и безуспешно пыталась испепелить на суше все живое. И растения, и животные, и люди благополучно приспособились к сорокаградусной жаре. Но сейчас, в часы сиесты, никто не пытался загорать, рискуя заживо поджариться. Волны цвета грязного изумруда лениво накатывались на берег, оставляя на мокром песке то извивающиеся восьмилучевые звезды, то ракушки, формой напоминающие круассаны. От воды на восходе и закате пахло свежескошенной травой и озоном. А сейчас пляж имел запах горячего асфальта.

После особо удачных экспедиций Платон переселялся на очередную планету — все ближе и ближе к Старой Земле. Он подыскивал себе дом в таких местах, которые хоть немного напоминали бы ему вожделенную и пока недостижимую прародину. Цены на недвижимость в метрополии были астрономическими, и даже миллионеры из колоний могли рассчитывать лишь на покупку собачьей конуры где-нибудь на Аляске или землянки в зоне Сахеля. Что уж тут говорить о благородном исследователе старины…

Нынешнее жилье Платона Рассольникова находилось на южном берегу материка Пелопоннес планеты Гея-Квадрус. Местные жители звали этот материк просто «Пела». Само собой, аборигены-ууоси — не в счет. Они никогда не выходят из леса, считая его опушку границей обитаемого мира, и даже не знают, что такое материк. Людей и других разумных они принимают за души умерших и время •от времени оставляют им дары— дырявые шкурки грызунов, мешочки с сушеными ягодами и вываренные черепа ящериц.

До Звездного Порта по прямой каких-то сто тридцать километров. Пять минут лета на глайдере. До ближайшего бара «Голубой трилобит» гораздо ближе — триста метров по стеклолитовой дорожке, которая вьется среди истекающих белым соком молочных пальм и выращенных из семечек земных сосен.

Господин археолог только что прошествовал мимо. Постоял, правда, минутки две, наблюдая за вышедшими на поверхность муравьями. На лице его явственно читалось умиление: «Ну, совсем как на Земле». Любовь к прародине — трогательное чувство до тех пор, пока не становится манией. Эта странность, как и многие другие странности Платона Рассольникова, была хорошо известна и его соседям, и всем заинтересованным лицам, готовым выложить за информацию несколько галактических кредитов.

Двунадесятый Дом Непейвода расположился на пригорке у корней посаженной колонистами сосны. Тысячи отдельных организмов семи разных видов рассыпались и копошились поверх настоящего муравейника. Сначала они, понятное дело, успокоили перепуганных мурашей. Припекало солнце, и живительная энергия вливалась в разделенную на клеточки плоть Двунадесятого Дома.

Каждая его клеточка-симбионт наряду с нервным узелком, работающим в унисон и образующим единый разум Дома, имеет независимую нервную систему и определенную свободу воли.