Ким Робинсон - Дикий берег

– Может, этого уже выкопали, – предположил Дел, глядя в яму на Мандо, который за один бросок выкидывал горстку земли.

– Да уж конечно, – фыркнул Николен. – А может, его закопали живым и он выполз сам.

– У меня руки болят, – сказал Мандо. Рукоять его лопаты была сделана из сука, да и ладони у него нежные.

– «У меня ручки болят», – передразнил Николен. – Вылезай тогда.

Мандо вылез, Стив спрыгнул на его место и принялся остервенело копать. Из ямы полетела грязь.

Я поискал глазами звезды, но ни одной не нашел. Однако чувствовалось, что уже поздно. Холодало, зверски хотелось есть. Туман сгущался. Совсем близко воздух казался чистым, дальше становилась заметна дымка, а в нескольких ярдах уже было сплошное молоко. Нас окружал белесый кокон, а из-за него выглядывали тени: руки тянулись, лица подмигивали, нога быстро переступали…

Звяк. Николен задел что-то штыком лопаты. Он перестал копать и, держа обе руки на рукоятке, вгляделся вниз. Потом на пробу постучал: звяк, звяк, звяк.

– Есть, – сказал он вслух и вновь принялся выбрасывать из ямы грязь. Покопав немного, велел: – Посветите сюда. – Мандо поднял фонарь и осветил могилу. Я увидел лица ребят, грязные, потные, с огромными белками глаз. У меня руки были грязные по локоть.

Однако оказалось, это только начало. Николен разразился ругательствами. Скоро мы поняли: наша яма, пять футов на три, вскрыла только конец гроба.

– Эта штука закопана под могильной плитой! Сам гроб торчал из сплошной глины. Мы некоторое время спорили, чего делать, и сошлись на предложении Николена – соскрести грязь с крышки и боков гроба, а потом втащить его в нашу яму. Мы соскребли, сколько хватило рук, потом Николен сказал:

– Генри, ты меньше всех копал, и вообще ты тощий и длинный, так что лезь туда и выталкивай грязь к нам.

Я отнекивался, но все сказали, мол, Генри справится лучше других. И в итоге, вообразите: я лежу на крышке гроба, пальцами выгребаю глину и выталкиваю наружу, а на спину и на задницу мне капает грязь. Только безостановочная ругань помогала забыть, что лежит там под досками, точно параллельно моему телу. Ребята подбадривали меня криками вроде: «Ну ладно, мы пошли», или: «Ой, кто это вылезает?», или: «Чуешь, как гроб вздрогнул?» – по-моему, ничуть не смешно. Наконец я нащупал заднюю стенку гроба, выполз из дыры и принялся счищать с себя грязь, что-то бормоча от страха и отвращения.

– Генри, я знал, ты не подведешь, – сказал Стив, спрыгивая в могилу. Теперь была их с Делом очередь подлезать, тащить и отдуваться. Наконец гроб подался и выскользнул в яму. Дел со Стивом упали.

Черную древесину гроба покрывала зеленоватая пленка, которая в свете фонаря отливала павлиньим пером. Габби счистил с ручек грязь и обтер выступающий обод крышки – и то и другое было серебряное.

– Гляньте на ручки, – с почтением сказал Дел.

Их было шесть, по три с каждого бока, яркие и блестящие, будто вчера закопаны, а не шестьдесят лет назад. Я заметил вмятину в крышке, там, куда Николен первый раз угодил лопатой.

– Ух, это же все серебро, – сказал Мандо.

Мы глядели. Я вообразил нас на следующей толкучке: идем, разодетые в меха, сапоги и шляпы с перьями, что твои мусорщики, и придерживаем штаны, чтоб не свалились от тяжести серебряного лома в карманах. Мы начали орать, и вопить, и хлопать друг друга по спине. Потом перестали и еще поглядели, и снова принялись орать. Габби потер одну из ручек пальцем и наморщил нос.

– Хм, – сказал он, – н-да… – Схватил прислоненную к могильной стенке лопату и ударил по ручке. Звук не походил на удар металла по металлу. И на ручке осталась выбоина. Габби взглянул на Стива и Дела, нагнулся разглядеть поближе. Еще раз ударил лопатой. Тук-тук-тук. Пощупал рукой.

– Не серебро, – сказал он. – Ломается. Что-то вроде… вроде пластмассы.

– Черт.

Николен спрыгнул в могилу, рубанул лопатой по ободу крышки и рассек его пополам.

Мы снова уставились на гроб, только теперь никто не вопил.

– Чтоб он сдох, старый врун. – Николен бросил лопату на землю. – Дескать, каждые похороны стоили состояние. И дескать… – Он остановился: мы все отлично знали, что рассказывал старик. – …дескать, здесь будет серебро.

Они с Габби и Делом стояли в могиле. Мандо опустил фонарь на гробовую доску.

– Надо было назвать ее гробовой тоской, – сказал он, стараясь разрядить обстановку. Николен услышал и скривился:

– Может, поищем кольца, пряжки?

– Нет! – закричал Мандо. Мы рассмеялись.

– Кольца, пряжки и зубные коронки? – резко повторил Николен, подмигивая Габби. Мандо яростно замотал головой – вот-вот расплачется. Мы с Делом снова засмеялись. Габби с оскорбленным видом выкарабкался из ямы. Николен запрокинул голову и издал отрывистый смешок. Потом тоже вылез.

– Давайте зароем этого, а потом пойдем и уроем старика.

Мы стали бросать лопатами грязь. Первые комья ударили по гробу с отвратительным глухим стуком. Закапывать оказалось легко. Мы с Мандо постарались получше уложить дерн. Все равно вид у могилы был отвратительным.

– Будто он там под землей брыкался, – сказал Габби.

Погасили фонарь, тронулись. Туман тек по пустым улицам, как вода по речному руслу, и мы шли по дну меж затопленных руин и черных водорослей. На автостраде это ощущение почти исчезло, зато ветер задул сильнее и стало совсем холодно. Мы чесали на юг во все лопатки, никто не раскрывал рта. Согревшись, пошли чуть помедленнее, и Николен заговорил:

– Раз они делали пластмассовые ручки под серебро, значит, кого-то и впрямь закапывали в гробах с серебряными ручками – тех, что побогаче, или тех, кого хоронили до тысяча девятьсот восемьдесят четвертого, или уж не знаю кого.

Мы поняли, что он как бы предлагает еще покопать, и потому никто не стал соглашаться, хотя предположение звучало здраво. Стив обиделся и быстро пошел вперед, так что вскоре его фигура с трудом угадывалась в тумане. Мы почти вышли из Сан-Клементе.

– Какая-то долбаная пластмасса, – говорил Делу Габби. Он начал смеяться, все пуще и пуще, так что ему пришлось опереться Делу на плечо. – Ох-хо-хо… Ночь напролет выкапывали пять фунтов пластмассы. Пластмассы!

Внезапно ночную тишину прорезал не то вой, не то визг – протяжный, сперва низкий, потом все более высокий и громкий. Ничего подобного я в жизни не слышал; ничто живое не могло издавать этот звук. Достигнув пика своей громкости, он стал дрожать на двух нотах – ооооо-иииии-ооооо-иииии-ооооо – и так без конца, словно визжали все покойники округа Ориндж или все погибшие под бомбами повторяли свой предсмертный вопль.

Мы прибавили шагу, потом пустились бежать. Вой продолжался и, похоже, следовал за нами.