Анджей Земяньский - Бреслау Forever

— Я ничего вам не скажу!

— За ваши преступления вас будет судить советский суд. Заранее сочувствую. Но мы от вас хотим получить исключительно информацию.

— Ничего не скажу!

— У вас семья имеется? Ведь это же не секрет?

— Имеется. Жена и дочка. Вы их убьете?

Борович закурил английскую сигарету. Он подал пачку «плейерс» гестаповцу, но тот отказался. Воцарилась тишина.

— В отличие от вас, мы никого не убиваем. И вот теперь… — Борович прервался, чтобы то, что он собирался сказать, прозвучало более выразительно. — Вы хотите ехать в Россию с семьей? Или сам?

Мужик был тертый. Он сразу же почувствовал шантаж и ответил, решившись на риск:

— Сам.

— Тогда давайте сотрудничать.

— Я ничего вам не скажу.

— Да я не желаю ничего слышать о том, что вы наделали. Меня интересует только уголовное дело. Не политическое, не партийное, не польско-германское — но чисто уголовное.

Борович положил ноги на стол, словно американец, и затянулся сигаретой.

— Кугер. За дело. Arbeit, Arbeit![54]

Тот склонился к такому же заключенному, как и он сам.

— Старик, прошу тебя, помоги.

— В чем?

Кугер замялся.

— Ты же видишь, я — инвалид. Работал в крипо. В отношении меня они ничего не имеют, и даже дали бумагу, чтобы я мог уехать в Германию. Вон на той тележке, что стоит под стеной. И с этим вот немецким семейством…

— Далеко не уедешь.

— Не смейся, на тележке — это только на вокзал, — Кугер причесал волосы пальцами. — Коллега, поверь мне. Это никак не связано с нацистами или с военными преступлениями. Обычное уголовное дело.

— И я должен тебе верить? Тебя же подкупили.

— Нет! Послушай. Я знаю, что тебя ожидает страшная судьба. Но помоги мне, калеке. Что тебе это стоит? — Кугер показал, что психология ему не чужда. Он был хорошим следственным унтер-офицером. — Я прекрасно понимаю, что ты мне завидуешь, и сейчас охотнее всего сказал бы: «иди в жопу». Но, прошу тебя, окажи сочувствие немецкому инвалиду! Здесь и вправду речь идет исключительно об уголовном деле.

Гестаповец только качал головой. Он стискивал губы, чмокал. Только германский следователь чего-то и достиг.

— Ну, возможно ты и прав. В России сильно тяжело?

— Не знаю. Не был. Спроси вон у тех двух поляков, — указал он на Мищука с Васяком. — Они там были. Похоже, интересного там мало.

— Поляков я ни о чем спрашивать не буду.

Борович, который переводил их разговор милиционерам, чуть не расхохотался. Мищук только покачал головой, Васяк тяжело вздохнул.

— Скажи ему, — шепнул он, — что как только он там очутится, то предпочтет сто раз спросить у поляков… — И тут же добавил: — Куда бежать.

Борович перевел:

— Он говорит, что нас интересует только дело взрывающихся людей. Ни о чем другом спрашивать не станем. Так что вам не следует загонять себя в грязь. Ну, а еще сообщил, что в России даже неплохо. У вас будут сносные условия. Вы же знаете, климат отменный, прекрасное сельское хозяйство. У вас будет много еды. Опять же — тепло.

Но это в Крыму, прибавил он про себя. А тебя пошлют на Колыму. Тоже на букву «К».

Гестаповец даже удивился:

— Что, все это он, — указал он на Васяка, — сказал в одном предложении?

— Ну, он сообщил это весьма кратко.

Следствие перехватил Кугер.

— Коллега. Меня интересует только ритуал с цветами, после которого ты выжил. Только это. Расскажи, как все было.

Гестаповец пожал плечами, долгое время сидел, задумавшись, потом начал рассказывать:

— Когда нам приказали заниматься эвакуацией Бреслау, мое самочувствие было крайне паршивым. Болела голова, все время тянуло на рвоту. Как будто бы был бессознательным. Но мы уселись с коллегами в смешную такую французскую машину и поехали на вокзал, что располагается над Одером. К счастью, нагнало тяжелые тучи, и советских бомбардировщиков не было. На вокзале — пандемия. Поездов никаких, а толпы беженцев такие плотные, что мы даже не могли пропихнуться на перрон. Помню, что поляки на принудительных работах выдумали какой-то хитрый способ. Они ползали на четвереньках среди ног, а то и вообще — ползком. И выносили детей, которые умерли в толпе. Потом их укладывали на скамейках. Я хорошо помню эти скамейки перед вокзалом с уложенными на них детскими трупами. Мы сквозь толпу пробиться не могли. Ведь солдат в мундире и с гербом на фуражке под ногами гражданских ползать не станет. Тогда я спросил у одного из польских работников, который знал наш язык, не поможет ли он нам попасть вовнутрь. Он нагло ответил: «Или ползи, или бомбардируй этот вокзал. В Варшаве вам это удалось, а здесь будешь валить в своих, если имеется чем. Мы выносим только мертвых детей. Мертвые взрослые все так же продолжают стоять в давке. Им просто некуда падать». И тут я почувствовал второй приступ.

— Цветы рядом были? — спросил Кугер.

— Какие цветы? Ведь это же было зимой. — Гестаповец все же решился принять одну из сигарет Боровича. Он прикурил от зажигалки Васяка и глубоко затянулся.

— У меня перед глазами были мертвые дети, лежащие на скамейках, и мертвые взрослые, продолжающие стоять в растущей толпе. Полякам на взрослых было насрать, возможно, они были даже рады, что немцев останется меньше. Они вытаскивали только детей. А может, они просто не в состоянии были вытаскивать крупные тела. Не знаю. Они распалили для себя костер из мебели, которую вынесли из брошенных домов. На подламывающихся ногах я направился в ту сторону. Ко мне отнеслись враждебно.

— Знаешь, коллега, — перебил его Кугер. — Меня это и не сильно удивляет.

— Я чувствовал себя, словно пьяный, — продолжал гестаповец. — А ведь пил только ячменный кофе. Но я что-то бормотал, шатался из стороны в сторону.

— А у поляков цветы были?

— Нет, не было. Во всяком случае, я не заметил.

— И что было дальше?

— Мы пытались связаться с штабом и сообщить, что операция на вокзале не удалась. Что пройти невозможно, что нужна, по меньшей мере, рота. Один из наших попытался пройти на перрон по путям, но там тоже стояла толпа. А как связаться? Ничего ведь уже не работало. Даже телефон в ближайшей аптеке.

— Вы сказали «в аптеке»? — перебил его Борович. — Потому что в актах «аптека» все время повторяется.

— Да. Я пошел туда, все время чувствуя себя совершенно паршиво, но телефон не работал. Американские и русские бомбардировщики порвали все линии. Возвращался я зигзагом, словно пьяница. И тут ко мне подошел маленький мальчик.

— Сказал ли он: «Тот, кто надевает маску злого, может быть тем, добрым»? — спросил Борович.