Анджей Земяньский - Бреслау Forever

— Ну, можем. Перед нами он ни в чем не виноват. Такой же самый следователь, как и мы.

— Тогда сделайте так: один из вас идет и оформляет бумаги, чтобы его можно было освободить уже сегодня. Второй найдет на улице пару немцев с тележкой.

— На кой ляд тебе тележка? — не мог понять Васяк. — Хочешь отобрать у них барахло?

— Просто, сделайте, как прошу.

Борович начал упорядочивать папки и укладывать их на соответственные полки.

Он закурил «плейерс». Задумался, покусывая губы. Повторяемость ситуаций. Как и откуда начать это следствие, он уже догадывался. Понемногу он начал уже и побаиваться. Но ему был нужен кто-то, кто в чем-то поможет и расскажет, что ему известно.

Немцев Мищук с Васяком привели уже через четверть часа. Те были перепуганы до последнего. Свою тележку они поставили под стенкой и встали возле нее на караул. Отец, мать и дочка. Боровичу сделалось стыдно, что приходилось так поступать с людьми. Хотя, с другой стороны, он помнил своего отца, профессора, которого отвели на резню. Он никак не мог справиться с собственными чувствами. Ему, одновременно, было и жалко этих людей, и в то же самое время его распирала ненависть. Перепутанные судьбы — как с таким жить? Он глянул на тележку. Ничего ценного там не было. Точно так же, как и у поляков, приехавших из Вильно или Львова. Возможно, они проезжали мимо друг друга на одних и тех же улицах. Но… три великие державы решили судьбу всех этих бедняг, так что пускай они берут вину на себя.

— Не хотите тушенки? Самогона?

— Я не был в вермахте! — воскликнул немец, заслоняя жену и дочку. — Только в фольксштурме! Я уже стар!

— Да вас никто ни в чем не обвиняет.

— Я всего лишь хочу выехать в Германию. Хотя Бреслау люблю.

— Знаю, — ответил Борович на своем безупречном немецком языке. — А я люблю свое Вильно. К своему несчастью, мы переехали в Краков. А там отца забрали и убили. Но я вас ни в чем лично не обвиняю. Еще сегодня сядете в поезд в Германию, если таковой будет.

— А что с нами будет сейчас?

— Мы не из гестапо. — Борович вдруг рассмеялся. — Конечно, сейчас мы располагаемся в том же самом здании, но мы не бьем. Гарантирую, еще сегодня вечером вы будете в поезде.

Немец вздохнул с облегчением, хотя все так же трясся от страха. Странное состояние. Облегчение и недоверие. Женщины, стиснув губы, все так же стояли неподвижно, как будто вся эта ситуация их не касалась. Борович с любопытством наблюдал за мужчиной. Он все же решил его успокоить.

— Держитесь храбрее. Вы же немец, и едете в Германию. А я — поляк, и еду в Америку. Так кому лучше?

Немец совершенно одурел.

— Я пошел на сотрудничество с этой их милицией, — продолжал Борович. — Я должен решить одно дело, и тогда меня отпустят. Так что, видите, мы в подобной ситуации.

Немец явно расслабился, хотя и не до конца.

— Я хочу домой! — воскликнул он.

— Я тоже хочу домой. — Борович закурил очередную сигарету. — Вся проблема в том, что у меня его нет. Благодаря вам.

— Я не был солдатом. В своем единственном настоящем бою я принял участие во время силезского восстания. Помню только, как один из ваших, ужасно молодой, выскочил из-за угла и рубанул одного из наших по руке. Штыку у него был замазан дерьмом, так что нашему отрезали руку. А когда я схватил этого повстанца, то он еще бросил ножом в офицера. И убил его.

Борович задумался, все время прикусывая губу. Снова озарение.

— Ты видишь, как оно все зацепляется?

— Что зацепляется?

— Сейчас ты увидишь своего приятеля.

— Которого?

— Погоди минутку.

Так молча они просидели с десяток минут. Борович, когда уже докурил сигарету, начал жевать спички. Это дело не было похоже на остальные. Слишком много совпадений, слишком много случайностей, слишком много троп, ведущих к цели. Вот только, чем была эта цель? Он надеялся на то, что переживший ритуал гестаповец ему что-то расскажет.

Тишину прервал приход Мищука с Васяком в сопровождении охранников, которые несли заключенного.

— Кугер? Это ты? — воскликнул стоявший под стенкой немец.

— Першек? Ты жив? В последний раз мы виделись, когда поляки резали нас под Горой Святой Анны[53].

— Мы пережили. — Вдруг до немца дошло, что его слышит польский офицер, превосходно знающий немецкий язык, и сменил тон. — Руку я помню, когда тот парень бросился на тебя. А что с ногой, приятель?

— Русский бомбардировщик. Я был в Бреслау во время осады.

— Хорошо уже, хорошо, — перебил их Борович. — Давайте покончим с воспоминаниями. Кстати, мой прадядя, если так можно выразиться, тоже там сражался. Правда, с другой стороны. — Он рассмеялся. — Гора Святой Анны, или как тогда ее называли, Аннаберг… Там и вправду была такая уж резня?

— Была.

— Поверьте мне, герр офицер, — прибавил Першек. — Настоящая кровавая баня. А когда ваши пошли на штыки, это уже был ад. Когда мы там убивали, я видел дантовские сцены.

— Ну вот, выходит, дядя говорил правду. — Борович потер висок. — А мне казалось, что все это только стариковские фантазии.

— Может, примемся уже за дело? — перебил на сей раз Мищук.

— Секундочку. — Боровичу никак не удавалось чего-то понять. — А это правда, что когда наши пошли в штыки, вы свернули свое левое крыло?

— Это было правое крыло, герр офицер. Вы глядите с иной перспективы. С противоположной.

— Ну да. Вы правы.

Мищук уже не мог сдержаться.

— Может, мы все-таки начнем?

— Да, конечно. — Только Борович не мог еще закончить: — А когда наши вошли в церковь? Что происходило там?

— Бойня, герр офицер. Истинная резня. Мы их, а они нас. Ножи, штыки, винтовочные приклады, кулаки и даже зубы. Один из ваших, раненный, так вообще схватил гранату в зубы и вырвал чеку. А потом обхватил нашего офицера. Оба погибли.

— Погодите, погодите, ведь это интересно. Были ли там вокруг цветы?

— Не знаю. Я не глядел. — Немец ненадолго задумался. — Возможно, и были, только кто обращал на это внимание в бою. Какие-то церковные приношения. Или, скорее, горшки с цветами. Понятия не имею.

— Нет, нет. Я не собираюсь выпытывать вас про цветы, но про того человека, который схватил гранату в зубы и взорвался в объятиях германского офицера.

— Не знаю. Все это я видел краем глаза. После взрыва у всех отняло слух. Ваши стреляли, мы — тоже, в замкнутом помещении. Так никто ничего уже не слышит даже после первого выстрела. Не говоря уже про гранату.

Кугер наклонился на своем стуле.

— Я знаю, к чему он ведет, — сказал он, перебивая Першека. — Взрывающиеся люди!

— Именно это я и имел в виду, — усмехнулся Борович. — У нас с этим тоже проблема.