Андрей Лазарчук - Гиперборейская чума

— А кто мог ожидать чего-то подобного от художника Шикльгрубера — с поправкой на географию?

— М-м…

— Да ты не спеши. Вот появятся наши комсомольцы — их и спросишь. Доктор заморгал.

— Ты все-таки думаешь, что…

— Почти уверен.

В клетке переливался голый человек. Это почему-то завораживало настолько, что зрители, чуть наклонясь вперед, стали дышать в такт. Человек раскалял в горне железный прут, клал его на наковальню, наносил несколько медленных ударов блестящим молотком. Между основными движениями он успевал задеть и заставить звучать подвешенные предметы. Клетка постепенно превращалась в огромный металлофон. Свет прожекторов краснел. Капли пота, проступающего на коже кузнеца, казались маленькими рубинами. Мелодия, излучаемая металлофоном, что-то мучительно напоминала.

Две девушки, одетые во множество тусклых колец, вынули жабу из стеклянного шара, усадили на полотенце, облили молоком. Жаба тупо пялилась в потолок, взъикивая шейным мешком.

Раскаленный прут у кузнеца превращался в «пламенный крест».

Сильвестр подошел к Хасановне, тихо спросил:

— Как это вам?..

— Страшнее видали, — презрительно скривила губы старуха. — Я два года секретарем комиссии по ликантропии была.

— Ого, — с уважением сказал Сильвестр. — При Басманове или при Мюллере?

— При Мюллере. Хороший был начальник и человек порядочный, пусть и мертвый…

— Отдаю дань вашему мужеству, Дора Хасановна… И все же — здесь что-то особенное. У меня крест нательный кипарисовый, и то нагрелся…

Готовый крест полетел в купель. Жабу на растянутом полотенце, чуть покачивая, трижды обнесли вокруг клетки — противосолонь, кузнец вытворял что-то невероятное.

— Теперь он шило должен отковать, — сказала подошедшая Ираида.

— Тебе откуда знать? — прищурилась Хасановна.

— Дед рассказывал. С Черкасщины обычай — чуть к засухе валит, давай жабу крестить… Там уж, наверное, жабу-нехристя и не найдешь.

— Сами таким не баловались? — строго спросил Сильвестр.

— Нам-то с чего? Куда там засуха — было б лето… Да и жабы у нас не в заводе. Климат не тот.

На них начали коситься, но шикать не решались.

Кузнец отковал шило и тоже бросил в купель. Ассонансная мелодия, которую он создавал попутно, заставляла скрючиваться пальцы. А потом он резко оборвал звук, тронув руками висящее железо и втянув его вибрацию в себя, плеснул в лицо воображаемой водой, ладонями провел вверх по щекам, по лбу и по голове — и вдруг оказался в чем-то вроде схимнической скуфьи, только красного цвета. Лицо его тоже стало другим, узкие раскосые глаза страшно округлились и сверкали теперь, как сколы обсидиана. Глядя над собой — так смотрят слепые, — он протянул руки к жабе, взял ее с полотенца и повернулся к купели…

Сильвестр сглотнул, но промолчал.

— Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, крестится раб Божий и нарекаем Феодо-о-ором…— пропел кузнец. Голос его был хрипловатым, но сильным. С громким плебейским плюхом жаба погрузилась в воду. — Аллилуйя! Хвалите, рабы Господни, хвалите имя Господне, да будет имя Господне благословлено отныне и вове-е-ек! От восхода солнца до запада прославляемо имя Госпо-о-одне! Высок над всеми народами Господь, над небесами слава Его-о-о! Кто, как Господь, Бог наш, Который, обретая на высоте, приклоняется, чтобы призирать на небо и на землю-у-у? Из праха поднимает бедного, из брения возвышает нищего, из мерзкой твари создает цвет красоты небесной, чтобы посадить его с князьями, с князьями народа-сего! И жабу скользкую венчает на царство для падения над детьми Своими! Аллилуйя!..

— Аллилуйя! Аллилуйя! — откликнулись динамики.

Свет погас, но тут же засверкали стробоскопические лампы. Они были расположены по кругу и вспыхивали по очереди, и от этого казалось, что клетка стремительно вращается в одну сторону, а зал — в другую… Кто-то закричал, послышалось падение тела. Потом свет переменился еще раз, став желтым, мерцающим и будто бы даже коптящим — как от пылающей чаши масла, стоящей у ног кузнеца. Кузнец, широко обведя руками над собой и вокруг себя, погрузил ладони в купель — и вдруг поднял и представил публике младенца!

Раздался общий вздох. Испуганный и ликующий одновременно. Ираида вцепилась доктору в плечо. Младенец — по виду полугодовалый — сидел на широкой ладони кузнеца и медленно обводил взглядом собравшихся. Глаза его…

Глаза его ярко светились.

Теперь кричали многие. Младенец поднял ручку в благословляющем жесте, и те, кто стоял перед ним, повалились на колени, ткнулись лицами в пол. Крики переходили в истошный визг…

Все стробоскопы вспыхнули разом, и это было как взрыв, обрубивший дальнейшее. Потому что, когда распался ослепительный призрак кузнеца с ребенком на руках, когда глаза вновь обрели способность видеть — клетка оказалась пуста. Прожекторы медленно погасали, еще с полминуты лучше Копперфилда. Я уже не говорю про пластику.

— Мне показалось, что он зол и насмешлив — сказала Ираида.

— А как иначе? — пожала плечами девушка. — Разве сейчас можно иначе?

— Почему же нельзя?

— Ну, знаете… Кто пойдет смотреть, если не будет… всякого такого.

— Ничка, будь чики, — с обидой в голосе встрял Эдуард. — Я ведь говорил не о фокусах. Эшигедэй обладает какой-то удивительной силой, совершенно необычной, и эту силу он иногда демонстрирует в узком кругу. Это рассказывал Тогоев, а я ему верю, потому что у Тогоева совсем нет фантазии. Кстати, я его не видел последние дни, и сегодня он не пришел. Когда я иссыхал, он был единственный, кто носил мне апельсины…

— Ас Рогачем ты не знаком? — спросил доктор. — Я вообще-то хотел бы именно с ним пообщаться…

— Он скучнейший, — сказала Ничка, изобразив зевок. — С ним даже трахаться скучно, я уж не говорю о прочем. Только Эшигедэй может его построить, и тогда Ромик что-то выдавит из себя. Иногда какушку, а иногда — шедевр. Смешно. Сам он разницы между тем и тем — не видит. Смешно…

— Он улетел в Прагу. Ставит там балет о высадке на Луну. Когда я иссыхал, он приходил и измерял меня. Просил, чтобы я такой остался. Ему нужны были ходячие кости. Так вот, о бессмертии. Тогоев говорил, что можно сладить такой хэппенинг, в котором несколько человек умрут или сильно заболеют, но один или два — обретут вечную жизнь, и не где-то и когда-то, а прямо сейчас, сразу. И будто бы Эшигедэй…

— Простите, я невольно подслушал, — сказал, оборотясь, Сильвестр. — А что будет делать этот несчастный бессмертный в день Страшного Суда? Ведь ему все дороги будут заказаны…

— Неужели вы еще верите в какой-то грядущий Страшный Суд? — изумился Эдик. — Все уже свершилось четырнадцать лет назад, и вот это вокруг — лишь видимость. Думаете, для чего сухой закон вводили? Э-э!.. Сама жизнь равновелика катастрофе, концу мира. Все расползается, гаснет, опадает. В ментале заводятся черви.