Рэй Брэдбери - Человек в картинках (The Illustrated Man), 1951

– Итак, решено, – сказал он. – Следующий раз, как вернусь,- уж навсегда, больше никуда не полечу.

– Отец! – воскликнул я.

– Скажи об этом маме, когда она встанет.

– Ты серьезно?

Он кивнул.

– До свидания через три месяца.

И он зашагал по улице, неприметно неся черную форму под мышкой, насвистывая, поглядывая на высокие зеленые деревья. На ходу сорвал ягоды с куста боярышника и подкинул их высоко в воздух, уходя в прозрачные утренние тени…

Несколько часов спустя я завел разговор с мамой, мне хотелось кое-что выяснить.

– Отец говорит, ты иногда ведешь себя так, словно не видишь и не слышишь его, – сказал я.

Она все мне объяснила.

– Десять лет назад, когда он впервые улетел в космос, я сказала себе: "Он мертв. Или все равно что мертв. Думай о нем, как о мертвом". И когда он три или четыре раза в год возвращается домой, то это и не он вовсе, а просто приятное воспоминание или сон. Если воспоминание или сон прекратится, это совсем не так больно. Поэтому большую часть времени я думаю о нем, как о мертвом…

– Но ведь бывает…

– Бывает, что я ничего не могу с собой поделать. Я пеку пироги и обращаюсь с ним, как с живым, и мне больно. Нет, лучше считать, что он ушел десять лет назад и я никогда его не увижу. Тогда не так больно.

– Он разве тебе не сказал, что в следующий раз останется насовсем?

Она медленно покачала головой:

– Нет, он умер. Я в этом уверена.

– Он вернется живой, – сказал я.

– Десять лет назад, – продолжала мать, – я думала: Что если он погибнет на Венере? Тогда мы больше не сможем смотреть на Венеру. А если на Марсе? Мы не сможем видеть Марс. Только он вспыхнет в небе красной звездой, как нам тотчас захочется уйти в дом и закрыть дверь. А если он погибнет на Юпитере, на Сатурне. Нептуне? В те ночи, когда выходят эти планеты, мы будем ненавидеть звездное небо.

– Еще бы,- сказал я.

Сообщение пришло на следующий день. Посыльный вручил его мне, и я прочел его, стоя на террасе. Солнце садилось. Мать стояла в дверях и смотрела, как я складываю листок и прячу его в карман.

– Мам, – заговорил я.

– Не говори мне того, что я и без тебя знаю, – сказала она.

Она не плакала.

Нет, его убил не Марс и не Венера, не Юпитер и не Сатурн. Нам не надо было бояться что мы будем вспоминать о нем всякий раз, когда в вечернем небе загорится Юпитер или Сатурн, или Марс.

Дело обстояло иначе.

Его корабль упал на Солнце.

Солнце – огромное, пламенное, беспощадное, которое каждый день светит с неба и от которого никуда не уйдешь.

После смерти отца мать очень долго спала днем и до вечера не выходила. Мы завтракали в полночь, ели ленч в три часа ночи, обедали в шесть утра, когда царил холодный сумрак. Мы уходили в театр на всю ночь и ложились спать на рассвете.

Потом мы еще долго выходили гулять только в дождливые дни, когда не было солнца.

The Fire Balloons 1951( Огненные шары)

Пламя расплескалось над сонными лужайками. Искры озарили лица дядюшек и тетушек. Опадали шутихи в сияющих карих глазах двоюродных братьев, и отгоревшие угли сыпались где-то вдалеке на сухую траву.

Преподобный отец Джозеф Дэниел Перегрин открыл глаза. Какой сон: он, и его родные, и огневая потеха над старинным дедушкиным домом в Огайо – так давно!

Он лежал, вслушиваясь в гулкую, соборную тишину. В соседних кельях покоятся его товарищи – не мнится ли и им перед стартом звездолета "Распятие", что настало Четвертое июля? Да. Точно на заре Дня независимости, ты, задыхаясь, ждешь первого фейерверка и с охапками громовых чудес выбегаешь на росистую мостовую.

Так и они, епископальные священники, затаили дыхание, прежде чем ринуться к Марсу, оставляя в бархатном соборе пространства ладанный след.

– Стоило ли нам лететь? – прошептал отец Перегрин. – Не на Земле ли нам должно искупать свои грехи? Не от своих ли судеб мы бежим?

Он поднялся; тело его двигалось медленно, вспоминая о клубнике, молоке и бифштексах.

– Или это простая леность? – размышлял он. – Или меня страшит мой путь?

Он шагнул под острые иглы душа.

– Но я отволоку тебя на Марс, тело мое, – говорил он себе. – Старые грехи оставим позади. А на Марсе – найдем новые?

Мысль почти восхитительная. Грехи, дотоле невообразимые. Не он ли сам написал статью "Проблемы греха в иных мирах", пусть ее и отвергали как недостаточно серьезную братья по вере?

Всего лишь прошлым вечером, за последней сигарой, они с отцом Стоуном обсуждали ее.

– На Марсе, – говорил сияющий отец Перегрин, – грех может оказаться добродетелью. И нам должно остерегаться добрых дел, ибо каждое из них может оказаться грешным! Потрясающе! Уже много веков миссионеров не ожидало столько приключений!

– Грех, – сухо ответил отец Стоун, – я распознаю и на Марсе.

– О, мы, священники, как лакмусовая бумажка, краснеем в присутствии греха, – отпарировал отец Перегрин. – Но что, если марсианская химия не позволит нам менять цвет? Если на Марсе есть иные чувства, то должны быть и незнакомые грехи.

– Без злого умысла нет ни греха, ни кары – так говорил Господь, – ответил отец Стоун.

– На Земле – согласен. Но что если на Марсе грех оставляет свое зло в подсознании, сохраняя мысли и разум человека в беззлобном неведении? Что тогда?

– Да что можно еще придумать из новых грехов?

Отец Перегрин подался вперед.

– Одинокий Адам был безгрешен. Добавьте Еву, и вы добавите искушение. Добавьте еще одного мужчину, и станет возможным прелюбодеяние. Прибавьте иной пол, новых людей, и грехи умножатся. Безрукие не способны душить. Они неспособны к убийству подобным способом. Дайте им руки, и вы дадите возможность нового насилия. Амебы не грешат – они размножаются делением. Они не желают жены ближнего своего, не убивают. Дайте им пол, руки, ноги – и вот вам убийство и прелюбодеяние. Добавляя или убирая руки, ноги, людей, вы добавляете или убираете грехи из списка возможных. Что если на Марсе пять новых чувств, органов, незримых частей тела, какие мы себе и вообразить не можем – не найдем ли мы там и пять новых грехов?

– Похоже, вам нравятся подобные рассуждения, – выдавил отец Стоун, хватая воздух ртом.

– Поддерживаю остроту ума, святой отец, только и всего.

– Все мыслями жонглируете – как факелами и тарелками?

– Да. Потому что наша Церковь порой походит на живую пирамиду в балагане, когда поднимается занавес и замирают присыпанные белым тальком и цинковой пудрой фигуры, тщась изобразить Красоту. Выглядит чудесно. Но я надеюсь, что для меня всегда останется место побегать среди этих статуй. А вы, отец Стоун?