Яцек Дукай - Лёд

Последним спрятавшись в перенесенную палатку, застало пана Чечеркевича, свернувшегося в клубок под стенкой, надувшегося, истекающего сильным отьветом, но в первый раз в чем-то напоминавшем людскую неподвижность.

— Чечеркевич, несчастье вы наше, что это с вами?

— Слушаю, как у меня волосы в ушах растут.

— Это он в соплицово заглянул, — продал Адин. — А ведь говорили умные ксендзы: не подходить, не глядеть, ничему не верить.

Я-оно устроилось на лежанке, отложило тьмечеметр. Пан Кшиштоф приглядывался, как составляло ежедневную заметку. Но вначале долгое время отогревало пальцы дыханием и прикладывало ладони к печке.

— И как?

— Упало на восемь темней. Неожиданный скачок напряжения тьмечи. Хмм, — глянуло на Чечеркевича, — быть может, в этом тоже что-то есть. Вылазит соплицово, вот и теслектричество скачет. Иначе, с чего бы его так взяло…

— Я про вас спрашиваю. — Адин понизил и голос, и голову. — Утром вы выглядели так, словно горячка вас злая охватила. Словно бесы вас опутали.

Послюнив карандаш, я-оно выписывало каллиграфические знаки.

— Тигрий правильно говорил, — продолжал японец конфиденциальным полушепотом. — Вы просто не ожидали. Вроде бы и по-иному говорили, но по правде не верили, будто бы подобная возможность вообще имеется.

— Ах, по правде… — неодобрительно буркнуло я-оно.

— Что вы его найдете. Что он вас найдет.

Захлопнуло тетрадь.

— Итак, вы узнали мою сердечную тайну! Я выбрасываю громадные деньги, политические приговоры на себя навлекаю, жизнь на кон ставлю, в ледовую пустынь отправляюсь, дурак дураком — только на самом деле, да что там? на самом-то деле вовсе и не желаю отца спасать! — выплевывало я-оно в багровом гневе.

— Ну, ну, ну, — успокаивал Адин, — не злитесь. Все мы здесь немного стукнутые. Я же вижу, что вы человек добрый, хороший.

— Значит, видите! — передразнивало я-оно. — Хороший!

Тот печально усмехнулся, тьмечь пятнала синие губы.

— Если бы у меня такой отец был… я тоже больше всего опасался бы своего отражения в его глазах.

Глянуло на него пустым взглядом.

Все это были чужие люди.

11 декабря 1924 года, 96 темней.

Царь вокруг. Князь в Александровске. Атака. Шульц и Победоносцев. Тесла болен. Поченгло в розыске. Не возвращайся. Царь вокруг. Князь в Александровске. Атака.

Ночью приснилось, как ночью они поднялись и убили. Зачем им вообще убивать? Во сне подобного вопроса вообще не возникло. Вот так, поднялись, окружили лежанку, задавили насмерть. Глядело на это сверху, из-под вершины палатки, как душат сальгын кут. Чингиз Щекельников, Адин, Чечеркевич. И никакого изумления. Утром глядело на них исподлобья, поджав губы. Господин Щекельников первым вышел на порубку; разложив карты и проведя замеры, присоединилось к ним на опушке леса. Чистое ледовое солнце играло алмазами на находящемся в четверти версты соплицове.

— И какое число скажете, пан Ге? — харкнул Чингиз, отбросив пилу.

— Думаете, будто бы поднялось? — и оглянулось на радужный ледовый городок. — Показания идут на Мороз, на усиление. Либо и вправду Черное Сияние над нами, либо мамонты под нами, или же…

— Что?

Я-оно поправило рукавицы.

— И это начинает меня…

Из-за пихт появился старый, наполовину согнутый инородец.

Господин Щекельников размахнулся и метнул в него топор. Тот вонзился в старика по самую рукоятку. Несчастный даже не пискнул; кувыркнулся и упал, топорищем в небо.

— Да что же это вы, Христом клянусь, вытво…

— Не понравился он мне, — буркнул Чингиз.

Вот так, не понравился! Не понравился! Не знало, то ли дубьем ему по голове стукнуть, то ли за Гроссмейстера хвататься. Такой ведь убийца закоренелый…

Из тайги вышло пятеро очередных полуголых дикарей, все в тряпье, обвешанные железными талисманами. В руках у них были охотничьи копья и берданки. Второй слева нес на широких плечах колышущуюся головку черноглазого Мефодия Пелки. Тьмечь от них била жирными клубами ночи.

Господин Щекельников глянул, харкнул, сплюнул, трахнул кулаком в грудь и распрямил квадратные плечи.

— У меня нож.

Нож у него имелся.

О трупоедах

Расстреляв и заколов насмерть господина Щекельникова, они направились к лагерю.

Осталось их только трое. Забрали ружья у авахитов, порезанных Чингизом, и теперь заряжали их на ходу, ступая неспешно, тем же самым степенным шагом тысячекилометрового пути.

Тем временем я-оно сподвиглось расстегнуть шубу, вынуть и развернуть из тряпок Гроссмейстера, сбросить бесформенную рукавицу, оттянуть курок, прицелиться…

Выстрелить.

И попало в цель с хладнокровной точностью. Авахит замерз, разорванный на части, а точнее, захваченный в капкан ледовой елки: рука на одной ветви, голова на другой, нога над головой. Второй, зацепленный фалангой мороза, упал в глубокий снег и так и обледенел: пятками к солнцу.

Стискивая зубы, подняло левую, живую руку и вновь оттянуло скорпиона. Лишенная чувствительности правая рука воле не подчинялась; опустившись на колени, захватило рукоять-змею в обеих ладонях. Пегнаровец с головой Пелки шагал вперед, с поднятым копьем. Выстрелило ему в грудь. Багровая сосулька пронзила его словно ангельский дротик; сталагмит толщиной в пушечный ствол разорвал якута из средины.

Я-оно поднялось на ноги. Прибежали японцы. Вокруг, на мозаичных трупах высилась роща ледовой шрапнели, деревья, деревья ледяных игл, бритв и клякс.

— Пан Бенедикт, что случи…

— Кто это такие!?

— Чингиз мертв, — сказало я-оно и смолисто откашлялось. Из ящеричного ствола Гроссмейстера лилась густая тьмечь. Спрятало его за пояс, под расстегнутую шубу.

Чечеркевич вырвал штуцер из футляра.

— Где? Кто? Где? Что? Что? Чего?

Удержало его за плечо. Тот на мгновение замерз.

— Это те, с Байкала, те самые дьяволы или черти Этматова. Кто-то выслал за мной пегнаровых големов. Наверняка — царская охранка. Нужно было здесь установить трупные мачты. Где наши тунгусы?

— Скачут вокруг соплицове, — сообщил Мин, после чего упал в белый снег с выбитым из черепа мозгом.

Чечеркевич завопил и выстрелил вслепую.

Из-за ледовой рощи, хромая, вышел авахит с дырой от топора в груди. Неуклюжими пальцами он вставлял новый патрон в берданку.