Ант Скаладинс - ПАРИКМАХЕРСКИЕ РЕБЯТА. Сборник остросюжетной фантастики

Там, куда мы смотрели, за кизильником, за чугунными столбиками и цепью высился постамент — глыба темного камня, а на глыбу, на ее тесаный верх, была посажена башня танка. Люк башни открыт, из люка смотрит, кося глазами, простолицый танкист без шлема. Как живой.

Он-то, наверно, и есть тот неизвестный солдат, в честь которого названа улица. А на башне красной победной краской написано: «Прага-68».

Голова моя затекла. Маришка, которой наскучило это затянувшееся стояние, уже тянула меня от памятника. Мы оставили солдата в покое и пошли. Пройдя с десяток шагов, я не удержался и оглянулся. Мне показалось, что длинный пушечный ствол немного сдвинулся в сторону и смотрит как раз в самую мою спину, ближе к левой лопатке. И танкист уже не косит глазами, а смотрит прямо и пристально.

«Чепуха, — подумал я, унимая нервную дрожь и невольно убыстряя шаги, — сколько в этом городе чепухи».

Маришка теперь за мной едва поспевала.

— Куда ты так… Погоди…

Не мог же я ей сказать, что испугался памятника. Хорош бы ябыл после такого признания.

— Разбежался чего-то. Вроде и улица не под уклон, а ноги сами бегут.

Улыбка, которую я попытался выжать, наверное, более походила на гримасу уличенного в обмане ученика. Но все же шаг я замедлил.

— Смешной ты… У вас там все такие смешные?

— У нас разные, — ответил я, уже не гримасничая, а улыбаясь нормально.

Я вспомнил, что мы о чем-то не договорили. Помешал памятник. Ах да, разговор шел о школе, и Маришка упомянула маму. Мама…

— А папа? Кто он, твой папа?

Голос Маришки был спокоен, а в глазах я прочитал удивление.

— Папа? Что такое папа?

Я смутился и обругал себя за бестактность. Но все-таки Маришкин вопрос прозвучал странно.

— Ну, папа, твой папа…

— Мой? Я тебя не понимаю. Расскажи, что такое папа.

Ну и задачку задал я сам себе. Но Маришка смотрела пристально и надо было отвечать.

— Папа… Это такой человек, взрослый человек, мужчина…

— Мальчик?

— Не мальчик, мужчина.

Я по глазам видел, что Маришка не понимает. Но как можно не понимать таких элементарных вещей. Есть мама, есть папа, что тут непонятного? А Маришка не понимала.

— Мужчина — это большой мальчик. Вот я — мужчина.

— Ты — папа? — в глазах Маришки горел огонек интереса.

— Да, у меня есть дети.

— Мой папа?

— Нет, Маришка, — я смутился, хотя Маришкин вопрос был по-детски прост и наивен, — я не твой папа.

— А… — кажется, девочка разочаровалась.

— Больших мальчиков в нашем городе нет, — сказала она вполне безразличным голосом, — только маленькие.

— Почему? — я искренне удивился.

Маришка ответила так же безразлично и как-то заученно, словно отвечала вызубренный урок.

— Все большие мальчики строят другой город, еще больше, чем наш. Очень далеко.

Я вспомнил:

— А старики? Ты говорила, что у вас живет один.

Я хотел добавить про гирю. Не старик же ее бросил в нас из окна. Так легко, словно пушинку. И не ребенок. Потом вспомнил этих, Болотного Хозяина и Глаз Улицы, и спрашивать не стал. Мало ли какой нежити не дает покоя проходящий под окнами живой человек.

Маришка ответила:

— Да, старики живут. Они очень старые, их мало. Мама говорила, что они никогда не умирают. Маленькие умирают, а старики нет.

— А мама у тебя кто?

— Она мама.

«Странная у меня спутница. А город у них действительно паршивый. И даже не в памятниках и не в оживающих мертвецах дело. Что-то за всем этим стоит. Что-то большее, чем видится глазами. И глубже, и страшнее. Какой-то излом, «Трещина», — вспомнил я и повторил про себя: «Трещина. На всем, даже на этой девочке».

— А твоя мама, у нее только ты или у тебя есть братик, сестра?

— Что это, братик, сестра?

Опять тупик. Я попытался обойти его стороной.

— В вашем классе, ты говорила, три девочки, у каждой есть мама…

Маришка не дала мне договорить. Она даже рассмеялась от моей глупости. Я заметил, что серебряный ее смех гаснет, едва начавшись. Словно бы маленький колокольчик после первого удара опустили в воду.

Словно она стеснялась своего смеха и, не дав набрать ему силу, глушила его намеренно. Или боялась.

— В классе у нас мама одна. У всех одна.

Маришка говорила, словно выговаривала мне, повторяя на редкость непонятливому ученику само собой разумеющееся. Голос ее при этом сделался нарочито строгим, как у взрослой. Она пыталась нагнать на себя строгости, наверное, повторяя манеры какой-нибудь из своих воспитательниц. Но голос девочки скоро не выдержал этого тона, потончал, и ока спросила уже как обычно: — А что. Сысгет м?м несколько?

— Нет, наверное, не бмвгет.

Мне не хотелось ей говорить, как бывает у нас, в той сказке, из которой я появился. Я бы мог ей рассказа гь многое, но Маришка не была особенно любопытной, да и мне говорить не хотелось. «В чужой монастырь со своим уставом не лезут», — это правило я помнил твердо.

Когда мы проходили вдоль квартала одинаковых, желтых, как зубы курильщика, низкорослых домов, я почувствовал легкий разряд электричества в предплечье правой руки.

«Первое предупреждение, — отметил я про себя, — до Нулевого Часа остается ровно 20 минут».

Время, отпущенное на пребывание в этой сказке мне, праздному наблюдателю, истекало. Через 20 минут тело мое станет прозрачным, растворится в воздухе, словно сахар в воде, и меня здесь больше не будет.

Праздный наблюдатель уйдет из чужой сказки в свою, дверца за ним захлопнется и…

Надо только что-то придумать, чтобы ке напугать ребенка. Куда-то спрятаться, за угол, что ли, уйти или заскочить на минуту в ближайшую подворотню. Только как объяснить все это девочке? Или не объяснять?

Нет, сказать ей надо. Не то — ушел незнакомый дядя в подворотню и исчез. Так нельзя. Наверняка она подумает что-нибудь нехорошее. Испугается, решит, что меня сожрала какая-нибудь местная гадина. Но не объяснять же ей, что время мое на исходе. Что я не волен его продлить. Тут и взрослому-то не объяснишь. Хотя, может быть, ребенок как раз и поймет?

И тут я понял, что думаю не о том. При чем здесь я? Какая разница, как я отсюда уйду — с пушечным громом или беззвучно, как привидение.

Главное — я уйду. Нет, не так. Не зто главное… ОНА ЗДЕСЬ ОСТАНЕТСЯ. Вот самое главное. ОДНА. ЗДЕСЬ. В этом страшном, притворяющемся живым городе, построенном на болоте, кажется, так говорил им старик во дзоре.

Я могу пожалеть о многом. О том, что оказался совсем не там, где хотел. Что в программу вкралась ошибка, и ребята, Гена, Сашок, не знают, где я сейчас. Впрочем, это не страшно, назад я вернусь в любом случае. Я могу пожалеть, что на свою голову познакомился здесь со случайным маленьким человеком. Что взял Маришку себе в провожатые.