Ант Скаладинс - ПАРИКМАХЕРСКИЕ РЕБЯТА. Сборник остросюжетной фантастики

И после — когда мы шагали рядышком, и я вздрагивал и оглядывался боязливо при каждом Маришкином предупреждении.

Потом-то я попривык, хотя бы внешне не открывая испуга, — все-таки неприлично, взрослый человек, а трусит в присутствии незнакомой девочки.

Но сдерживаться получалось не всегда.

Руки девочки вздрагивали. Я держал их осторожно, боясь причинить ей боль.

— У нас такой город. Он очень опасный, когда не знаешь. Видишь, — она показывала на лужу.

Я присмотрелся, но ничего не увидел. Набежавшая на лужу рябь замутила водяное пятно. Я хотел подойти ближе, но Маришка вцепилась в меня, не давая этого сделать. Наконец я разглядел.

«Нет, к таким сказкам я не привык. В детстве такие сказки мне не рассказывали», — подумал я, сдерживая наступающую на сердце тошноту.

Из лужицы сквозь красноватую муть воды вверх и как будто не на меня смотрело… Лицо, не лицо — что-то страшное, бледное, круглое, словно блин, и с красными немигающими глазами.

«Зима… Ртуть… Иней в холодном погребе, — всплывали из темных углов памяти непрошеные слова, — здесь не сожгут, костров здесь не бывает. Здесь утягивают на дно и замораживают живьем».

— Что… это? — спросил я трудно и тихо, и голос мой был чужой, потому что Маришка взяла мою руку в свою и стала гладить теплой ладошкой мою холодную и неживую.

— Не знаю, я не знаю. В школе нам не говорили. Мальчишки во дворе рассказывают, что это Болотный Хозяин. Но ты не бойся, он из лужи не вылезает, ждет, когда кто-нибудь не заметит и провалится к нему сам.

— И такой в каждой луже?

— Это не лужа, это его дом. Лужи бывают после дождя, они высыхают, и мальчишки пускают в них ореховую скорлупу. А эта не высыхает никогда, потому что Он в ней живет.

— Вообще-то я слышала, — говорила Маришка, когда мы отошли от лужи достаточно далеко, — что наш город построили на болоте. Это было очень давно, меня тогда и на свете не было. И мамы не было… Был один старичок, он и сейчас живет в нашем дворе. От него мальчишки и знают. И про Болотного Хозяина от него.

Стал накрапывать дождь. Шел он нехотя, мелко, не набирая силу. С дождем сделалось холоднее.

Я посмотрел на легкое платье Маришки и стал стягивать с себя старую походную куртку. С ней я не расставался во всех своих путешествиях.

— Надень, — сказал я, — надевай, надевай, простудишься.

— Не простужусь, спасибо. Дождь сейчас перестанет, видишь, там небо голое.

По ее виду и голосу я понял, что куртку она не возьмет. Я посмотрел на небо. И правда, серая муть уходила за ребра крыш, и на улице посветлело. Дождь перестал.

— А ты откуда такой?

— Какой, Маришка?

Вопрос прозвучал неожиданно. Отвечать на него не хотелось.

— Ну, неумелый, нескладный… Ничего не знаешь. Чуть к Болотному Хозяину не попал…

— Таким, наверное, родился. А вообще это очень долго рассказывать. И… трудно.

— Если трудно, не рассказывай. Нам налево.

— А что там?

— Ничего, просто другая улица, А прямо никто не ходит.

Я уже перестал удивляться, но спросил, показывая вперед:

— Там что, что-нибудь вроде этого… Глаза? или Хозяина?

— Нет, — ответила Маришка спокойно, — там Трещина.

— Ага, — сказал я и больше спрашивать не стал.

«Трещина так трещина. Нельзя так нельзя». Спрашивать об очередных ужасах не хотелось. Сердце болело, и очень хотелось домой.

Я посмотрел на часы. До Нулевого Часа оставался час с небольшим.

«Так долго», — подумал я и вздохнул.

Об экспресс-возврате я и думать забыл. Просто не мог подумать, когда рядом со мной Маришка.

— А? — спросила девочка, поворачивая ко мне лицо. — Что ты сказал?

— Ничего. Я хотел спросить, вот ты говоришь, школа. А что, в вашем классе много ребят?

Маришка задумалась. Она наморщила лоб и стала считать, выбрасывая из кулачка пальцы.

— Четыре, три, два, один… В первом классе — четыре, у нас во втором — трое…

Удивившись, я оборвал ее непонятный счет.

— Так мало ребят? Маришка, сколько же всего у вас в школе классов?

— Один. То есть, классов, их пять, но помещение одно. У каждого класса — своя скамейка. Первый — самая длинная скамейка, на четверых ребят. Три девочки и мальчик. У нас — трое. Я к еще две девочки.

— Маришка, — я не дослушал, — а почему?

— Что почему?

— Почему так мало ребят?

— Почему-почему, я говорю, такой город. Трудно жить. А что, у вас по-другому?

— Где… у нас? — кажется, я покраснел.

— Ну… у вас. Ведь ты же сказал, что приехал из другого места.

Смущенный, я пожал плечами и отвечать не стал.

Что я мог ответить этой маленькой незнакомой девочке? Что есть и другие места; где все не так и жизнь идет по-другому? Где не сидят, притаившись в лужах, жадные до живого мертвецы? Где из окон домов не летят в твою голову гири? Ну, скажу, а что дальше? Рана на маленьком сердце? Мечта о несбыточном? А почему о несбыточном? А ты здесь на что?

За разговором и мыслями про себя мы свернули на боковую улицу.

Она шла под уклон, была бугриста и косовата. Ноги все время норовили запутаться в лабиринтах, сложенных из выпирающих невпопад булыжников. Идти было непривычно трудно, а тротуар под стенами тянулся такой узкой до невозможности полосой, что волей-неволей приходилось мучиться, идя по камням.

Метрах в ста впереди виднелось что-то черное и большое. Я пригляделся: опять памятник. Уж очень сильно кого-то одолевала тоска по вечности. Кого? Мертвецов из луж? Или в городе есть и другие хозяева?

— Маришка, а эти памятники, там, на площади, теперь этот — впереди, давно их поставили?

— Их поставили, когда строили город. Очень давно. У нас их много, не только эти. На каждой площади, в скверах, просто на улице, во дворах.

— Даже во дворах? А ты знаешь, кто такой, например, Дантес? Или вон там, впереди?

— Конечно. Мы это проходили в школе, мама нам говорила. Они — герои, те, кто строил наш город. Мы должны ими гордиться и брать с них пример.

Я внимательно посмотрел на Маришку. Лицо ее было серьезным. Я ничего не сказал, перевел взгляд на ближайший дом и увидел на угловом ризалите табличку с названием улицы. Она оказалась незамазанной, чистой, лишь слегка поблекшей от времени.

«Улица Неизвестного солдата» — черные буквы красиво ложились на белую эмаль.

Мы дошли до сквера и остановились у низких кустов кизильника, охвативших памятник плотным колючим кольцом. Прохода в кустах не было.

Я стоял и смотрел, Маришка смотрела тоже, но скорее не из любопытства, а просто из-за меня.

Там, куда мы смотрели, за кизильником, за чугунными столбиками и цепью высился постамент — глыба темного камня, а на глыбу, на ее тесаный верх, была посажена башня танка. Люк башни открыт, из люка смотрит, кося глазами, простолицый танкист без шлема. Как живой.