Петр Воронин - Прыжок в послезавтра

«Но как же быть, Эля… Ведь надо», — умоляет голос Ноэми-девчонки, и Валентин заражается не своей, а чужой и давней Ноэминой тревогой и жалостью. Что за власть у дешифратора памяти: передает другому чужие чувства. И как же так: Эля боится. Смелая и упрямая Эля пугается воды! Впрочем, подобное Валентин наблюдал иногда. В чем причина, попробуй разберись, но иные люди панически боятся мышей или, например, дождевых червей. А Эля пугается воды. Тонула когда-то? Врожденная боязнь?

А Ноэми-девчонка умоляет: «Пойдем, Эля… А?» В уговоры включаются еще голоса: «Ты же всех подведешь, весь отряд». «Вспомни о походе…»

Эля, наконец, поднялась с кровати.

Потом они пробираются по лагерю. Впереди река, а слева линейка, залитая желтым пластиком. В центре площадки какое-то подобие овальной трибуны или башенки.

На отполированной стенке четкая надпись: «Разум преобразует природу». Это — сверху. А чуть пониже, столбиком:

Помни!

Все твои победы,

в жизни начинаются с победы

над собственными слабостями.

Воюй против дурного

в себе и в других.

Главные твои враги:

лень, эгоизм, страх.

Хочешь стать трудолюбивым:

клади на обе лопатки лень.

Хочешь быть вровень со взрослыми —

ставь интересы коллектива

выше своих собственных интересов.

Хочешь стать смелым,

не поддавайся страху.

Встретив трудность,

будь настойчив и терпелив.

Люби истину больше,

чем себя самого.

Неумелому помоги,

нерадивого заставь.

Самому стать хорошим —

твой первый шаг,

добиться, чтобы

хорошими стали все, —

твоя цель.

«Что это? Нравственная азбука, с которой знакомят юных землян подобно тому, как раньше, в двадцатом веке, знакомили с таблицей умножения? — думает Валентин. — А ведь, пожалуй, не лишним было бы и тогда печатать в учебниках начальной школы, на обложках тетрадей такие вот нравственные правила. Печатали же таблицу умножения, азбуку, прописи грамматические…»

А Эля там, возле залитой пластиком линейки, поворачивается, говорит:

«Зачем мы пришли сюда, Ноэми? Тебе приятно мучить меня, да?» — В голосе ее отчаяние.

«Эля, милая!.. Это не нарочно, Эля… Знаешь ведь, почему поручили мне. Потому что я… в общем, не умею быть настойчивой и требовательной. Вот и поручили, чтобы я… Ну, ты же знаешь, как у нас! Кто чего не умеет, того этому и обучают. Если боится, учат страх преодолевать. Если не очень внимателен к другим, приучают ухаживать за товарищами. А меня вот чтобы я обязательно научилась настойчивости и требовательности… Ты, пожалуйста, не обижайся… Но ведь тебе надо научиться плавать и не бояться воды. Ты же все понимаешь, Эля.»

А на башенке возникла новая надпись.

Способность мыслить — самая прекрасная и удивительная из способностей. Цените, развивайте, возвышайте ее. Она превратит вас в великанов, которым по плечу не просто познавать, но и преобразовывать мир. Гордитесь своим положением человека и готовьтесь стать учеными, как ваши отцы и матери.

Ниже было факсимиле — не очень разборчивый росчерк быстрой руки.

«Ладно, пойдем к реке», — сказала Эля…

— Минутку, Ноэми, — попросил Валентин. — Включи освещение.

— Тебе не интересно, что было дальше? А было очень забавно, как Эля воевала со своим страхом, а я училась умению требовать. Это смешно, как вспомню… Знаешь, я не стала бы научным работником, если бы не научилась быть требовательной к другим и к себе. Не только в тот раз с Элей, но и после тоже.

— Вот и ты — о научной работе. Ученые твои мать и отец. И в той цитате на башенке призыв быть учеными… Как это понимать? На Земле что же… Вроде касты научных работников? Наследственное право становиться учеными?

— О чем ты говоришь? О какой касте? — удивилась Ноэми.

— Ну хорошо, могу и по-иному, — взволнованно продолжал Валентин. — В мое время, в прошлом, на Земле кое-кто считал: человечеством должны управлять ученые, а народ, рабочий люд слишком-де сер и необразован, чтобы управлять. В мое время этому давали отпор. По крайней мере, в странах социализма. А теперь что же? Все иначе?

— Не понимаю, о чем ты.

— Я спрашиваю, что за этим призывом: стать учеными, как отец и мать?

— Но сейчас все люди Земли в основном ученые.

— Все тридцать два миллиарда человек?

— Отчего же тридцать два?.. Примерно половина дети.

— Ну да, конечно… А остальные ученые?

— Не все, но большинство… А как иначе? Впрочем, лет сто-сто пятьдесят назад еще сохранялось разделение на ученых и инженеров. По-моему, дольше всех сохранялись инженеры-конструкторы.

— И архитекторы?

— Они есть и теперь. Архитектура — это же искусство. А прежде инженеров было, к сожалению, не меньше, чем ученых.

— Почему, «к сожалению»? Разве инженер — работник второго сорта? Он тоже творец. Я сам был инженером. От всяких «почему» и «как» голова трещала.

— Я не хотела тебя обидеть, — виновато сказала Ноэми. — И наверное, не готова к такому разговору. Но вот еще в школе я читала роман. Исторический, о времени, когда инженеров было много. Помню слова одного из героев: «Ученого ценят за удачи, инженера — за отсутствие неудач». По-моему, тонко подмечено. Поэтому, должно быть, и запомнилось. Ученому прощаются все ошибки, любые безуспешные поиски, если он нашел в конце концов что-то новое, свое, чего никто раньше не находил. А кто простит инженера, если из-за его ошибки рухнул дом? Я права?

— Ну, допустим…

— Но ведь это означает, что инженерную работу можно доверить и машине! Проектировать, пользуясь уже известными законами и нормами, — это под силу эвристическим роботам, например. Кстати, одну из усовершенствованных моделей искусственного мозга недавно создали в Африканском институте эвристики.

— Я, кажется, видел ее, — сказал Валентин. — Вроде тумбочки с множеством мигающих глазков.

— Тем лучше, что видел. Сейчас человек задает лишь общую программу поисков конструкции машины или прибора. Оптимальное, наивыгоднейшее решение находит эвристический робот. А общую программу задают роботоналадчики.

— Роботоналадчики?

— Ага. Наладчики роботов.

— Постой, постой! Эля говорила, что ее отец тоже наладчик роботов. Но я предположил, что это просто квалифицированный рабочий.

— Ты все-таки запомнил слова Эли об отце…