Олег Овчинников - Кокон

Что за проклятое место? Все, что угодно, для того, чтобы качественно сломать ногу, и ничего подходящего, чтобы наложить шину. А что было бы… – Аля гнала от себя непрошенную мысль, но та упорно возвращалась, черная и назойливая, как августовская муха. Так вот. Что было бы, если бы Тошка, ее надежда и опора, ее верный спутник «в горе и в радости, в здоровье и в болезни», в первую очередь бросился спасать не рюкзак с остатками продуктовых запасов, а свою жену? Умерли бы они оба от голода? Или пропали в лабиринте по ту сторону Обрыва, где в итоге сгинул Тошка? А может, нашли дорогу назад и уже давным-давно были бы дома? По какому пути пошли бы события?

Этот вопрос Аля задавала себе не раз и не два, и пока была с Тошкой, и когда осталась одна. Возможно, иногда он читался в ее взгляде, иначе почему Тошка в последние дни перед своим окончательным уходом старался как можно реже встречаться с ней глазами?

Он возвращался к ней с бегающим взглядом побитой собаки, принимал ставшую привычной коленопреклоненную позу и говорил медленно и отчетливо, как будто у нее были проблемы со слухом или с пониманием.

– Там завал, Алька. Никак не пробиться. Я попробовал разобрать, но куда там! Тут нужен экскаватор, а еще лучше парочка хороших… Аленька, ну чего ты?

Она не отвечала, только беззвучно плакала.

– Не расстраивайся! – он беспомощно гладил ее по волосам, не зная, что еще сделать для нее, чтобы не стало больнее. – Я поищу другой выход. Помнишь, в закольцованном тоннеле, ну том, что между средним и большим пальцами, сколько там было непроверенных лазов? Я проверю их все. Думаю, управлюсь за пару-тройку дней. Если ничего не получится, спущусь с Обрыва.

Последняя фраза далась Тошке с трудом, тень обреченности скользнула по лицу вороньим крылом, словно он собирался спускаться в пропасть не по надежной веревочной лестнице, а одним решительным шагом за край. Аля понимала, чего ему стоило это решение, догадывалась и о том, как упорно он будет уклоняться от его претворения в жизнь, но все-таки ступит на вертикаль, когда убедится, что другого выхода нет. И дай-то Бог, чтобы к тому времени не стало слишком поздно. И чтобы искомый выход обнаружился хотя бы там.

– А ты пока полежи. Вот, возьми таблетки, тебе надо поспать. – Он ушел.

Ей не спалось. Таблетка подействовала сразу, череп изнутри как будто проложили ватой, точно запечатанное на зиму окно, но боль не спешила покидать Алю, сидела в ногах, караулила и при любом неосторожном движении впивалась в лодыжку острыми зубами. Аля попробовала полистать Любимую Книгу в свете свечного огарка, но читать лежа на спине было неудобно, сменить позу не позволяла нога, а слова заученного наизусть текста сливались в сплошное «Тысяча чертей!»

Промучившись с полчаса, Аля отложила книгу, влажным платком стерла испарину со лба, обратилась к Боженьке с какой-то очередной глупой просьбой или нытьем и уткнулась страдальческим взглядом в воображаемое небо. И замерла. Сверху, из полумрака, где коптящий огонек свечи размазывал по потолку серые тени, на нее смотрели глаза. Навряд ли Боженькины. Они были белые и крупные, как яйца по рубль тридцать за десяток. Только их было не десять, а восемь, выстроившихся в один ряд. И в каждом плясало, отражаясь, перевернутое пламя свечи.

Я сейчас закричу, заторможенно подумала Аля, вот так:

– …

Но надорванные голосовые связки выдали только тончайший писк на пороге ультразвука. По счастью, этого оказалось достаточно. Глаза слаженно скользнули в угол пещеры, исчезли в сгустившейся тени и в тот день больше не показывались. Но Аля все равно не смогла заснуть, так и продрожала под одеялом до Тошкиного возвращения, нервно зыркая по сторонам и поминутно вздрагивая от почудившегося шороха.

Муж вернулся, вымотанный и чумазый, как шахтер из забоя. Сел рядом, расстегнул ремешок каски, уронил голову на мягкий верх рюкзака. В ответ на сбивчивые сипы и всхлипы жены устало протянул:

– Аля, ну какие еще глаза?

– Огромные! – возбужденно прошептала она.

– Вот такие? – Он распахнул собственные, карие, во всю ширь, все-таки нашел силы для вымученной шутки. И для доходчивого объяснения: – Так бывает, Алюнь, после голубых таблеток – очень даже часто. Это все-таки наркотик, хотя и слабый.

Аля промолчала. Ей было трудно говорить да, по существу, и нечего. На месте Тошки она бы тоже не поверила.

Оставалось надеяться, что обладатель четырех пар огромных, гораздо больше человеческих, глаз, еще вернется, когда Тошка будет поблизости, и Аля укажет на них и поинтересуется с убийственным безразличием в голосе: «Так, стало быть, не бывает глаз на потолке?» И добавит про себя, покосившись на сучковатое бревно, в которое превратилась ее правая нога: «А это, вероятно, обычный вывих? Это ведь не может быть перелом?»

Но хитрое и коварное восьмиглазое существо, как нарочно, являлось Але лишь на краткий миг и всегда в отсутствие мужа. Проводя дни напролет в постоянном тревожном ожидании, Аля несколько раз в течение первой недели вынужденного бездвижия замечала краем глаза скольжение белесой тени на границе полумрака и полной тьмы, иногда слышала наверху характерное трх-трх-трх, а однажды ясно и четко, как в первый раз, посмотрела в глаза врагу. Белые и блестящие, без признаков радужной оболочки, зрачка и тому подобного, они почти наверняка были незрячими, но Аля готова была поклясться, что глаза с потолка смотрели прямо на нее. На этот раз они убрались в тень не сразу после Алиного крика, а сперва задержались на пару секунд, как будто для последнего изучающего взгляда. Слепой враг привыкал к ней.

Аля не стала рассказывать мужу об этом случае, хотя как раз в то утро впервые отказалась от голубой таблетки к завтраку и выдать увиденное ею за наркотическую галлюцинацию было бы затруднительно. Тошка и без того возвращался из поиска с каждым разом все мрачнее. Молча мотал головой в ответ на невысказанный Алин вопрос, и она понимала: снова ничего. Еще один день потрачен впустую. После этого Тошка меланхолично выскабливал свою порцию тушенки, запивал водой из фляжки и ложился спать. Угрюмый муж, притихшая жена, ни слова, сказанного не по делу – они как будто снова возвращались в поезде после памятного, самого короткого в истории отечественного альпинизма восхождения на Воронью Сопку.

Альтернативы, одна за другой, отсекались, бесполезные нити тупиковых путей морщинами ложились на Тошкин лоб, и вот как-то вечером, мрачный, как надгробный памятник самому себе, он сказал:

– Завтра пойду в Обрыв.

И Аля, ярая блюстительница чистоты родного языка, не стала его поправлять. В обрыв так в обрыв, у них на самом деле не осталось выбора.