Олег Овчинников - Кокон

Тошка снова улыбнулся, и Аля выдавила из себя ответную улыбку и постаралась, чтобы на побелевших губах не выступил скепсис. Хотя, положа руку на сердце, сомневалась в том, что может стать еще больнее, и в том, что хромота так скоро пройдет. И даже в том, что она вообще когда-нибудь встанет на ноги.

– Открой рот. Пошире. Вот так. – Он вставил между ее зубами безвкусный трос, подмигнул. – Это чтобы ты не сильно ругалась.

«Надеюсь, оно чистое?» – подумала Аля, закусывая импровизированные удила. Чуть позже у нее появились проблемы посущественнее.

– Я досчитаю до трех, – положив одну руку ей на колено, другую заведя под лодыжку и снизу вверх глядя прямо в глаза, соврал Тошка. – Раз… Два…

И резко дернул.

И в то же мгновение узнал, КАК умеет кричать его жена.

Зубы вонзились в трос, разрывая прочные волокна, и тут же разомкнулись, выпуская наружу утробный нечеловеческий вой. Слезы выстрелили из глаз двумя пологими дугами, словно из бутафорских клоунских брызгалок. О состоянии ноги Аля ничего не могла сказать. Первые пару минут она вообще была уверена, что ноги у нее больше нет. Она как сквозь сон чувствовала прикосновения чего-то промокающего к своим ресницам и щекам, слышала успокаивающий, не блещущий разнообразием лепет: «Ну чего ты, Алька, чего ты? Все кончилось. Слышишь? Все уже хорошо. Смотри, нога уже совсем прямая. Все прошло», но долго не решалась опустить взгляд. Наконец решилась и завопила бы еще раз, от ужаса, если бы предыдущим воплем начисто не сорвала голос.

Да, нога стала гораздо прямее, с этим не поспоришь. Но ведь и толще – Боженька, ты видишь это? – ЕЩЕ ТОЛЩЕ!

– Сейчас, сейчас, – вполголоса успокаивал Тошка. – Мы оголим ногу и убедимся, что все уже хорошо. Что все в порядке. – Он щелкнул лезвием своего суперножа. – Не волнуйся, я очень осторожно.

Он оттянул пальцами кусок брючины сбоку, на уровне колена, проткнул ткань кончиком лезвия и медленно провел ножом вниз, оставляя ровный вертикальный разрез. Аккуратно закатал штанину до колена и замолчал. На что он там уставился? Посмотреть на собственную ногу было страшно, не посмотреть – невозможно, и Аля выбрала компромиссный вариант. Избегая направленного взгляда, она на миг скосила глаза вниз, сразу же отвела и тихонько застонала. То, что она увидела на участке от колена до края сапога, врезавшегося в распухшую плоть, уже было ужасно: дрожащий студень голени, архипелаг лилово-черных синяков, бордовая сеточка лопнувших сосудов. А ведь основной источник боли, как она чувствовала, располагался еще ниже.

– Сильный ушиб. Кажется, растяжение, – снова залепетал Тошка, уже не так уверенно. – Придется резать сапог.

Он нерешительно застыл с занесенным ножом, не зная, с какой стороны подступиться, острое лезвие ярко сверкнуло в луче фонарика. «У него даже налобник не разбился!» – подумала Аля и испугалась той злости, какой была пронизана мысль. Вот ведь дура! Ей бы радоваться, а она злится непонятно на что. Если б не Тошка с его фонариком, сидела бы сейчас в темноте. Или лежала… под завалом.

С сапогом пришлось труднее, чем со штаниной. Тонкая поролоновая подкладка и в лучшие времена почти вплотную прилегала к коже, а в теперешнем состоянии впилась в нее как хрустальная туфелька в ногу одной из сводных сестер Золушки. Но Тошка как-то справился, посопел, посопел, и сделал надрез, кажется, даже не задел Алю. Стянул куски голенища вниз как сброшенную змеиную кожу. С коротким треском снял со ступни резиновый «башмачок»: хлопчатобумажный носок почему-то присох к стельке. Аля снова прибегла к тактике мимолетного, чтобы не успеть испугаться, взгляда. Глянула мельком, отвела глаза и ничего не поняла. Снова глянула, задержалась подольше… Боженька, да что же это такое?

Длинный, до середины голени носок, еще с утра небесно-голубой, сохранил свой безмятежный цвет только в области резинки. От неба осталась узкая, сантиметра в три, полоска, с внешней стороны которой топорщила крылышки вышитая божья коровка, похожая на запекшееся пятнышко крови. Ниже забавного крапчатого жучка носок стал сиреневым, все от той же крови, как запекшейся, так и до сих пор сочащейся. Но страшнее всего Але показалась какая-то острая штучка, почти белая, если не принимать во внимание стекающую по ней кровь, выпирающая из лодыжки как клюв вороны-альбиноса, вдоволь наклевавшейся падали. Что это за штучка, и как она попала внутрь сапога? Але потребовался третий, пристальный взгляд, чтобы понять – и тут же пожалеть об этом, – что она смотрит на собственную раздробленную кость. От этого понимания ее немедленно замутило.

– Убери это, – слабым голосом попросила она. – Пожалуйста, убери куда-нибудь.

Но Тошка, бледный как полотно, опустив руки, стоял перед ней на коленях, похожий на кающегося грешника, и молча пялился на косточку-клюв, которой, по его представлению, просто не могло быть здесь, которая не вписывалась в его стройную картину мира и выпирала из нее точно также вызывающе и нелепо как из пробитого некогда голубого носка. Кажется, его доморощенная эрудиция пасовала перед открытым переломом.

– Ты… сделаешь хоть что-нибудь? – прошептала Аля. Просто прошептала, может быть, самую капельку переборщив с шипящими, но ей самой не понравилось как зловеще прозвучало это «сделаешшшь».

– А? – Тошка дернул головой. Во взгляде карих глаз мало-помалу проступило обычное осмысленное выражение. Наверняка вспомнил соответствующий параграф соответствующего учебника, подумала Аля. – Шина. – Он вскочил на ноги. – Надо наложить шину. – Заметался взглядом по сторонам, снова наклонился к жене. – Ты… подожди, ладно?

Аля, закусив губу, отвернулась. А что еще ей оставалось? Только ждать.

Тошка мелкими и каким-то суетливыми шажками умчался по тоннелю в ту сторону, куда в самом начале светопреставления эвакуировал свой неподъемный рюкзак. Уже спустя минуту вернулся, во взгляде, позе и выражении лица – сплошная растерянность.

– Не из чего. – Он развел руками. – Ни доски, ни трубы какой-нибудь. Совершенно не из чего. Одни камни.

Аля молчала, глядя на божью коровку, в нерешительности зависшую над возникшим непонятно откуда острым сучком: присесть на него или полететь дальше? Она сдерживалась, но уже из последних сил. Ее всегда бесили ситуации, которые делали его таким… тряпичным, таким… постно-вегетарианским, ее «мущ-щину».

Потом Тошка на руках нес ее к Лежбищу. Облюбованный еще неделю назад укромный уголок, с которым они с такой грустью расстались этим утром, меньше всего пострадал от землетрясения. Аля слушала натужное дыхание мужа и ощущала лбом покалывание его небритой щеки. В другое время этот эпизод смотрелся бы романтично, но сейчас доставлял ей только боль, она пульсировала, перемещаясь из сиреневой области носка в голубую – и выше в такт тяжелым Тошкиным шагам и заволакивала все вокруг туманной дымкой слез. Оголенная, не сгибающаяся в колене нога торчала в сторону, как пухлый обвиняющий перст.