Валентин Шатилов - Филумана

Дело было сделано.

Я глубоко вздохнула и открыла глаза. Спустилась темнота, костры догорали, мои ладони лежали на коленях, и не было в них ни острого скальпеля, ни губки с живой водой.

Кто-то сидел передо мной все в той же позе, которую принял когда-то Никола, но это был, конечно, не Никола.

– Имя! – громким шепотом подсказал сзади князь Михаил.

– Антон, – отчетливо, но удивленно произнесла я. И Антон открыл глаза.

– Госпожа… – прошептал он.

Не было в его голосе ничего, кроме бесконечной благодарности..

К Антону уже бежали люди… Первая, разумеется, Лизавета. Его осторожно хлопали по плечу, помогали поднять на слабые, еще непослушные ноги. Бабы-поварихи утирали слезы.

«А что ж мне никто не помогает?» – удивленно подумала я.

Сил не оставалось ни на что. Качни сейчас дуновение ветерка листики на деревьях – и я не выдержу, свалюсь прямо в багровые угли кострищ.

– Княгиня, – произнес мягкий голос Михаила.

Теплые сильные руки обняли меня за плечи, поправляя сползающую накидку. По-моему, князь плакал. Или едва сдерживал слезы.

«Не надо, – хотела сказать я. – Ведь все получилось!»

Но вместо этого мои непослушные губы чуть слышно спросили:

– Князь, это был гипноз?

– Да, конечно. Разумеется Это был гипноз. Моя милая, замечательная, великолепная княгиня! – со счастливым смехом откликнулся Михаил.

Я протянула руку к шее, чтобы поправить капюшон накидки, и отдернула пальцы. Они наткнулись на горячее, как сковорода, сплетение нитей Филуманы.

– Ой, – неуверенно сказала я.

Потому что бояться, в сущности, было нечего – поверхность Филуманы, прилегающая к шее, не жгла, не пекла, а все так же нежно обволакивав кожу.

Утро невозможно было отменить, а очень хотелось.

За окошками веселилось солнце, ржали лошади, перекрикивались люди, туда-сюда носилась Лизавета, радостная как никогда. Я забилась под покрывало и занималась тем, что боялась всего вокруг, всего, во что вляпалась.

– Лизавета, – попросила, чуть высунув наружу нос, – позови князя.

– Сейчас подам вам одеться, – побежала та к платьям.

– Князя! – истерично рявкнула я и вновь спряталась в темноту, горящую почти полутора десятками мыслей и чувств людей вокруг избушки, суетящихся и собирающихся в дорогу.

Лизавета выронила из рук гребешок и с недоплетенной косой юркнула в дверь.

Не прошло и минуты, как вошел князь, осторожно кашлянув.

Я откинула покрывало, села на кровати в одной сорочке – мне все было безразлично.

– И что мне теперь делать, князь? – спросила я с ожесточением, будто он был виновником всего. – Выйди, Лизавета! – заорала я сунувшейся было белобрысой голове. – Что, князь, делать? Обходить каждое утро все княжество, рассказывая каждому из подданных, как я его люблю, и гладить каждого по голове, чтобы они не посваливались в навьей истоме?.. Я не смогу так жить!

– Княгиня, – бодро заявил Михаил. – Загадка несложная, но требует времени на объяснение. Мы с вами чудесно поговорим перед обедом…

– Нет! – вскрикнула я. – Я никуда не тронусь, пока вы все не объясните!

Михаил помолчал. Кивнул:

– Хорошо, княгиня, остановимся здесь.

Я тут же представила, что придется целый день смотреть на черные пятна костриш, что они каждую секунду будут напоминать о моем господском рабстве, о том, что я больше принадлежу не себе, а своим слугам, до которых мне и дела нет… И я вскрикнула:

– Нет! Мы поедем. Трогаемся немедленно. Но вы сядете в мою карету.

– Княгиня, – с некоторым сомнением начал Михаил, – если вам нездоровится…

– Я здорова, черт меня подери! Но… князь… я боюсь оставаться одна, наедине со своими слугами, – добавила я почти умоляюще. – Не привыкла я так. И не смогу. Чтобы люди зависели от меня до обмороков, до готовности немедленно умереть, сгореть заживо в костре! Если вы сейчас же, в карете, не расскажете мне все-все и не поможете, я… Я сама тогда сойду с ума – как бы потом не было плохо моим слугам!

Лицо князя на мгновение дрогнуло, но читать его мыслей я не могла и потому не знала: то ли он испугался за меня, то ли, наоборот, меня? То ли просто подумал о чем-то совсем другом? Он только сказал:

– Княгиня, я немедленно иду в вашу карету и жду вас. Коротко поклонился и мягко прикрыл дверь за собой.

– Антон, трогай! – приказала я, запрыгивая в карету.

Мой новый кучер молодцевато щелкнул кнутом, и карета двинулась, мелко сотрясаясь на рытвинах. Мы с князем, сидя друг против друга, то и дело соприкасались коленками.

– У вас не совсем удобная карета, княгиня, – наконец нарушил молчание Михаил. – Мы могли бы поменяться – я отдал бы вам свою, а сам ехал в вашей. Или пересел бы на своего Чернавца —я с удовольствием проедусь верхом…

– Вы меня обманули, это был не гипноз! – прервала я его.

– Княгиня, я не знаю смысла этого слова, – напомнил Михаил.

– Гипноз – это внушение.

– Тогда это был все-таки он. Вы внушили кучеру, что он умер, а новому человеку – что он является Антоном.

– Человек под гипнозом как бы спит! – не сдавалась я.

– Тогда – не гипноз, – согласился Михаил, – Вокруг вас никто не спал. И вообще я не слышал, чтобы кто-нибудь из князей и лыцаров отдават приказания спящим антам. Ха, это было бы забавно! – развеселился он, видимо представив такую картинку.

– Еще гипноз нужно снимать, – поделилась я. – Сказать: «Раз, два, три!», хлопнуть в ладоши – и чары гипноза спадут, а человек станет прежним.

– Вот этого точно не получится, – пригорюнился князь. – Ваш Никола умер. Смерть – безвозвратна. Только Христу дано было вернуться…

– Вы уверены? – прервала я его, не желая слушать про воскрешение Христа. – Если я сегодня вечером проделаю с моим кучером тот же фокус, что и вчера, я точно не смогу отменить Антона и вернуть на место Николу?

– Никола умер, – терпеливо разъяснил князь. – Вы можете сегодня убить своего Антона – никто вам и слова поперек не скажет. И можете на месте Антона создать нового человека. Конечно, вашему кучеру трудно будет выдержать подряд два изменения в такой короткий срок… Его тело может умереть вместе с душой Антона… Но если кучер выживет – это будет уже третий человек.

– Но вы согласны, что тут все-таки внушение?

– Княгиня, тут больше чем внушение. Тут вера. Мы с вами верим в Бога, единого в трех лицах, мы – рабы Божий, и нам для внутреннего спокойствия этого достаточно, хоть мы Бога никогда не видели. И даже представить его, единого, но в трех лицах, можем с трудом. Анты тоже в него верят, но им этой веры для жизни недостаточно. Они говорят, повторяя за нами, что верят во Всевышнего, а на самом деле верят только в нас, своих господ. Мы для них – Бог на Земле. И эту их веру нужно подкреплять, ведь человеку без веры – не жить. Хотя и подкреплять нужно осторожно – по двум причинам. Одну причину вы мне давеча назвали: на всех антов нас, господ, просто не хватит. А вторая причина – этого и не нужно! Достаточно, если пятьдесят человек в моих теремах истово верят в меня. Потому что видят меня каждый день, а то и по несколько раз в день. Они получают от меня приказания, похвалу или строгое наказание – дйя подкрепления веры, что благость, что кара – все едино. На пятьдесят истово верующих приходится тысяча пятьсот верующих горячо (я условно говорю, вы же понимаете). Эти полторы тысячи видят меня совсем не так часто – хорошо если в месяц раз. Но видят. А еще видят пример пятидесяти истово веряших в меня ближних слуг. А вера, княгиня, вешь заразительная. Так что этим полутора тысячам хватает. Ну а уж они входят в общение с пятьюдесятью тысячами остальных антов моего княжества. Те, конечно, верят уже совсем не горячо. Остается место и для поклонения, например, нечисти. Небольшого, но поклонения. И это не опасно. Потому что для каждодневной работы антов на полях и по хозяйству их веры в меня хватает. Да и лыцары моего княжества берут I часть моих княжеских забот на себя, поддерживая веру не только в свое, лыцарово, господство, но и в мое. А если уж появлюсь я перед кем-либо из антов лично, то тут вера так всколыхнется!… А Витвина поможет ей всколыхнуться еще выше. Видите, все просто, княгиня. И не надо вам расстраиваться по таким пустякам.