Владимир Михайлов - Восточный конвой

Додумывая эту мысль. Милов прозевал команду и налетел вдруг на шагавшего впереди: отряд остановился. Передний, однако, даже не выругался, только передернул плечами. Остановка могла означать, что сейчас начнется что-то конкретное, дело дойдет до оружия — и людям делалось не по себе, потому что почти все они никогда не были солдатами и не привыкли к тому, что убийство может быть и священным долгом, а не преступлением против личности.

„Если бы армия выступила на стороне законного правительства, — размышлял Милов, — если бы, конечно, такое правительство существовало, — я бы на все это ополчение не поставил и пяти копеек. Но армия пока бездействует, может быть —. просто ждет, пока вся грязная работа не будет сделана энтузиастами, а потом возьмет власть — легко, одной рукой возьмет, — и настанет военная диктатура. Только вот армия, придя к власти, станет ли задумываться о сохранности природы? Будет ли искать равнодействующую между интересами природы и человека в ней, искать компромисс? Диктатура — все равно, гражданская или военная — компромиссов не любит…“

— Что? — переспросил он, не расслышав сказанного его очкастым соратником.

— Я говорю: слава Богу! Пока только остановка для соединения с другим отрядом.

Милов посмотрел. Вблизи стояла еще одна группа таких же добровольцев, более многочисленная — ничем другим она не отличалась, и воины в ней были такого же, солидного уже возраста.

— Скажите, — повернулся он к нотариусу, — неужели защита природы интересует только людей зрелых? Где же молодые люди?

— О, вы ошибаетесь. Просто у них — свои отряды. Согласитесь, что это разумно: у них и сил побольше, и темперамент… не беспокойтесь, они уж не останутся в стороне!

Да, организация и в самом деле была неплохо продуманной… И командиров, видимо, подобрали заранее. — Милов поглядел на того, кто командовал их отрядом, — сейчас тот, повернувшись к строю спиной, разговаривал с другим человеком, тоже носившим зеленую повязку на рукаве. Казалось по их жестикуляции, что оба в чем-то не согласны, но вот пришли, наконец, к единому мнению, повернулись и медленно двинулись вдоль фронта прибывшего отряда, когда строй повернулся направо. Милов оказался в первой шеренге. Командиры приближались, и Милов все более пристально всматривался в того, другого. Что-то было в нем очень знакомое, очень… Что-то… „Граве! — подумал Милов изумленно. — Черт возьми, это же Граве!..“

Да, именно Граве это был, живой и здоровый, с командирской повязкой на руке и пистолетом за поясом — тем самым пистолетом, что Милов оставил тогда в машине.

„Ну, молодец, — подумал Милов, весело глядя на товарища по скитаниям, пока тот приближался, — всех нас за пояс заткнул. Зря я боялся, что он спятил необратимо; видимо, нервная система крепкая, психика устойчивая, погоревал, пережил, понял, что не рыдать надо, а дело делать, — и уехал, не стал дожидаться нас. Нехорошо, конечно, с его стороны, но при таком раскладе трудно его упрекнуть. Зачем только он полез в добровольцы? А куда еще? — сам себе ответил Милов. — Вот и сам я, получается, пошел же. Если он не один тут такой — это хорошо, люди здравомыслящие крайностей не допустят, сыграют, может быть, роль этакого тормоза. Да увидь же ты меня, увидь, нам с тобой обоим в Центр надо, людей спасать, предупредить об опасности, выйти на связь со всем миром…“

Граве увидел его, когда был уже почти рядом. Остановился. Долго смотрел на Милова, и на губах его возникло даже нечто вроде улыбки — но не более того, а Милов-то ожидал, что тот ему чуть ли не на шею бросится! Хотя — какие могут быть нежности в воинском строю… Граве повернул голову ко второму командиру, негромко сказал что-то; тот пожал плечами и кивнул. Тогда Граве скомандовал громко по-намурски:

— Милф, выйдите из строя, подойдите ко мне!

Милов вышел, с удовольствием, по всем правилам, „дав ножку“, приблизился, щелкнул каблуками. Второй командир скомандовал — и отряд, с которым пришел Милов, кое-как повернулся налево, приблизился к большому отряду, пристроился к нему. Нотариус в последней шеренге оглянулся и помахал Милову рукой.

Граве сказал:

— Ну что же — поехали.

— Куда? — осмелился спросить Милов.

— Туда, куда вы и хотели попасть.

„Вот и прекрасно, — подумал Милов. Все же молодец он. Кто бы подумал: казался, в общем, божьей коровкой, пистолета взять не хотел — и на тебе, командует отрядом и собирается, похоже, делать именно то, что нужно“.

— Слушаюсь! — ответил он громко.

Граве зашагал первым, не оглядываясь. Свернули за угол. Там стояла машина — та самая, наследие покойного Карлуски. Завидев ее, Милов обрадовался, словно встретил старого, доброго знакомого. Новых вмятин на ней не прибавилось, и это почему-то было приятно.

— И как это у вас ее не отобрали? — весело спросил Милов.

Граве ничего не ответил, только покосился на Милова, глаза его странно блестели.

„Под газком? — подумал Милов. — Для смелости, что ли? Ну, если и принял, то немного“.

— Еву я доставил домой, — сказал Милов.

Вовсе не обязательно было ему отчитываться, командирская повязка Граве была, по разумению Милова, такой же липой, как и его собственный листок на груди. Однако должна же была интересовать Граве судьба их спутницы в ночных приключениях. Граве на сей раз откликнулся — что-то пробормотал. Милов переспросил:

— Простите?

— Я говорю, все равно, — ответил Граве погромче.

Он сел за руль, кивнул Милову на правое сиденье. А больше сесть и некуда было: сзади на сиденье и на полу машины что-то лежало, укрытое сверху брезентом. Повернувшись, Милов хотел, любопытствуя, приподнять брезент. Граве резко осадил его:

— Это не трогать!

Милов пожал плечами. Играем в секреты? Ладно, все равно, приедем — увижу: ясно же, что инженер везет что-то для Центра.

Граве вел машину небыстро, повороты брал плавно, старательно объехал выбоину, что попалась на пути, — то была, впрочем, одна-единственная на всей дороге. Въехали в промышленный район; по сторонам, за бесконечными бетонными заборами, тянулись фабричные корпуса, многоэтажные заводские строения, старые и новые, но все крепкие, добротные; складские помещения — и капитальные, и легкие металлические полуцилиндры, на которых отблескивало давно уже прошедшее зенит солнце. Порой улицу пересекали железнодорожные рельсы подъездных путей — на переездах Граве был особенно осторожен, проезжал их со скоростью пешехода, хотя рельсы шли заподлицо с мостовой и толчков ждать не приходилось. В одном месте на рельсах, едва не загораживая проезд, стояли четыре длинных товарных гондолы с маневровым паровозиком — все была тихо, безжизненно, и не верилось, что еще день тому назад здесь шумело, вращалось, двигалось, жило. Зато ни деревца не было вокруг, ни кустика, ни травинки даже, пусть даже убогих, умирающих, как в жилой части города: здесь цивилизация победила безоговорочно, чтобы теперь умереть. Хотя пока это была еще, пожалуй, не смерть, скорее летаргия, и пробудить уснувших оказалось бы делом нетрудным — было бы желание.