Филип Фармер - Легенды Мира Реки

— Мussessein,[6] — сказал Бетховен. — Ess mussein.

Великолепный в своих делах, победоносный относительно своего облегчения, бог Калигула вышел из нейтральной формы, которая служила ему так хорошо, — однако, ее было достаточно для настоящего времени, хотя, конечно, будет и получше, — и посмотрел на своих подданных, расположившихся лагерем на расстоянии, упавших на колени, чтобы служить и изменять ему.

— О да, — спокойно произнес он. — О да, измена и служение — это ведь одно и то же.

Он привел в порядок свою одежду, встал, отпихнул набок признак своего возвращения и шагнул к небольшому пространству, освобожденному для него слугами Мира Реки, к его трибуне, откуда он будет говорить. Он соберет их вокруг себя и отдаст им команды, и тогда начнется истинная и окончательная природа его царствования. Издалека он слышал пронзительные крики, воздающие ему почести, а скоро явится сам Клавдий, чтобы свидетельствовать, чтобы склониться перед ним и служить ему. Всяк человек бог, да… но этот бог, даровавший Мир Реки, его терпимость, его безумие и его сокровища… этот бог — человек.

Филлип Дженнингс

Забавы Мира Реки

Неужели даже смерть стала неопределенной и неуверенной? Разве мы смеемся сами над собой? Или ты и есть Насмешник?

Голос деланно улыбающегося человека эхом разносился от трона. П. Г. Вудхаус, вынужден был встать на колени, по обе стороны от него — стражники, и важная шишка — этот парень Аль-Хаким, перешел на другую систему речи, в которой Плам вынужден был признать исключительно блестящий арабский.

«Сказать, что Бог говорит, это значит — предположить, что он когда-нибудь может молчать. Этот… этот мир Реки — не реальность, это кодекс законов, а потому послание, и не от Бога.

Но здесь подразумевается послание вроде загадки друзов, а потому в тысячу раз более обманчиво. Что ты знаешь об Обманщике?»

Могучая цепь мысли Хакима казалась почти логичной.

Какой-нибудь парень из Оксфорда мог бы проследить, каким образом одно предположение ведет к следующему, и каждый вывод более мрачный, чем предыдущий.

— Ну, теперь — опровергни это! То есть, кодекс и все!

Плам только моргал глазами, обремененный привычками близорукого периода жизни, пытаясь что-то разглядеть в зале, выложенном громадными плитами. Его дух определенно чуждался в поддержке. Случайный наблюдатель этого скопления рядов людей в черных одеяниях и белых тюрбанах — означенный наблюдатель мог бы легко перескочить к выводу, что он «здорово влип».

Не вывод хотел бы Плам Вудхаус осознать. Смерть могла потерять большую часть горечи в третий и четвертый раз, но в последнее свое воскрешение он был лишен даже возможности поесть, и его вера в лучшую природу человечества испытала разочарование.

— Если ты принимаешь меня за Дьявола или думаешь, что с ним знаюсь, я должен ответить словами, которые выше моего знания. Нет. Я хочу сказать, я так не думаю.

«Истина знает, что она имеет в виду».

— Полагаю, что да, — согласился Плам. В минуты отчаянного беспокойства его улыбка становилась до невозможности широкой и казалась почти ужасающей. — Но я не могу поручиться ни за кого, кроме самого себя, а я встречался со многими парнями и девицами в последние несколько жизней… — Глаза его сузились от внезапного понимания. — Кроме того, разве вы не говорили, что мы могли бы не быть самими собой? В данных обстоятельствах я не знаю, как доказать свою добросовестность.

— Мы терпим здесь только один народ и один язык.

Определенно, я никогда не слышал, чтобы так говорили по-арабски, как ты, — загрохотал Аль-Хаким со своего высокого и отдаленного сиденья. — Тем не менее, это арабский — в некотором роде.

Он поразмышлял, а сбоку копьеносцы покачивались в ожидании, готовые сокрушить этого неверного по мановению пальца.

— Ты прожил несколько жизней? После пира посети нас лично в нашем саду, и мы выслушаем твои показания.

Плам решил, что это благоприятная новость, и снова вздохнул полной грудью. Четыре часа этого настоящего существования могли бы стать восемью, а потом шестнадцатью…

Он социально неприспособленный, да, но он всегда очаровывал — ну, не каждого. В его последнем воскрешении Ганс Хорбигер на него надулся, да еще как! Все же Аль-Хаким би'Амр Алла подобреет, слопав немного ветчины, к тому же при свидании tete-a-tete многое проще…

Плам почувствовал, как его хлопнули по плечу. Его труд закончен, но дело при дворе продолжается — дело о перерыве на ланч в соответствии с неумолимым режимом работы местных грейлстоунов.

Один из копьеносцев посадил его в альков с несколькими другими джентльменами и взял его завтрак. На сцену выступило обычное волшебство, и завтрак вернулся к нему немногим менее часа спустя, чтобы Плам мог его открыть.

Плата за этот сервис состояла из всей порции его сигарет я алкоголя. Плам едва ли возражал против того, чтобы благословить мозолистую ладонь местным фининспекторам. В какой-нибудь день обида может дать себя знать, но на данный случай он смотрел шире. Сделавшись любезнее после еды из цыпленка, перца, лука и сметаны, он попытался заговорить с окружающей его группой смуглых людей по-французски. Французский язык дипломатии, незаменимый при обмене государственными тайнами, — но его хромающие попытки ne marche pas. [7]

Немецкий? Carpe diem [8] могло бы с таким же успехом быть вьетнамским рецептом для приготовления рыбы.

После некоторых попыток преодолеть робость и прочистить горло похожий на бандита посетитель осмелился продемонстрировать свой английский:

— Не надо дат Иисуса. Он тебя спросит. Из всего вычти шестьсот сорок.

Плам с полным ртом лучезарно улыбнулся. Апаш продолжал:

— Не всегда одно и то же число, потому у них годы короче.

Но, если ты жил на земле после 1200 года его времени, он заинтересуется тобой.

Плам проделал математическое действие. Что касается шестисот, эта часть была легкой: тысяча триста — тра-та-та.

Тысяча триста сорок два. Можно округлить: пятьдесят, шестьдесят, семьдесят. Он спросил:

— А хочу ли я быть интересным?

Апаш засмеялся. Он мог бы сказать touche, но норманнское завоевание не дошло до Аризоны.

После пудинга Плам попробовал облегчить свою ситуацию среди этой толпы:

— Ох, жизнь после смерти полна досуга.

Ирония, очевидная в этой фразе по-английски, не выдержала перевода. Он восстанавливал веселое настроение, вызывая этим полное молчание слушателей, пока двое в черных одеяниях — и много же вышло бы килтов из этой зря потраченной материи! — не подошли и силой не поставили его на ноги.