Кристофер Прист - Опрокинутый мир

Он отправился на поиски Катерины — единственной, кто как будто не пострадал. Искать долго не пришлось: он встретил ее в сотне ярдов вниз по речке. Катерина возвращалась в лагерь с яблоками в руках — где-то поблизости ей на глаза попалась дикая яблоня. Краснобокие яблоки выглядели вполне спелыми, Гельвард попробовал одно на вкус. Сладкое, сочное… но тут он вспомнил о совете Клаузевица. Логика требовала признать, что Клаузевиц неправ, и тем не менее Гельвард, хоть и с неохотой, отдал яблоко обратно Катерине. Она его и доела.

Еще одно яблоко, самое спелое, они испекли в горячей золе костра, размяли и по капельке скормили малышу. На этот раз пища не принесла вреда, напротив, он загулькал и заулыбался. Росарио оказалась еще слишком слаба, чтобы подойти к нему; Катерина уложила малыша в гамачок, и он через минуту заснул.

Люсия сумела подавить тошноту, хотя острая боль в животе не проходила все утро. Даже Росарио и та оправилась быстрее и тоже попробовала яблоко.

Гельвард доел желтую синтетическую похлебку… и с ним ничего не случилось.

Немного позже Гельвард вскарабкался наверх и не торопясь пошел по краю расселины. Именно здесь и в общем-то недавно, девять миль назад, Город заплатил человеческими жизнями за то, чтобы пересечь ее. Все вокруг было знакомым, и хотя оборудование, использованное для постройки моста, потом разобрали и увезли, Гельвард живо вспомнил дни и ночи лихорадочной спешки — они были совсем свежи в его памяти.

Он вышел к тому самому месту, где висел мост, и остановился, пораженный: берега оказались вовсе не так далеко друг от друга, как были тогда, да и сама расселина стала не такой глубокой. Не иначе, возбужденное состояние, в каком он находился в те дни, преувеличило размеры препятствия, преградившего путь Городу.

Да нет, пропасть несомненно тогда была шире.

Гельварду вспомнилось, что в момент, когда Город пересекал расселину, рельсы на мосту достигали по крайней мере шестидесяти ярдов в длину. Теперь в том же месте расселина сузилась до каких-нибудь двадцати ярдов.

Он долго стоял, глядя на противоположный берег и недоумевая, откуда взялось столь явное несоответствие между прошлым и настоящим. Потом его осенила идея.

Мост возводили исходя из жестких инженерных требований; Гельвард отработал на строительстве опорных башен достаточно смен, чтобы усвоить крепко-накрепко, что башни по обе стороны расселины ставились на строго определенном расстоянии друг от друга — Город должен был пройти между башнями, не задев их.

Расстояние это равнялось ста тридцати футам, или примерно сорока шагам.

Гельвард отошел к яме, оставленной фундаментом одной из северных башен, и зашагал напрямик к яме-близнецу. Он насчитал пятьдесят восемь шагов.

На обратный путь у него ушло шестьдесят шагов.

Он повтори опыт, стараясь шагать как можно шире. Пятьдесят пять.

Стоя на краю расселины, он уставился на речку внизу. С предельной ясностью ему помнилась глубина пропасти, которую пересекал мост. Дно расселины казалось отсюда до ужаса глубоким, теперь обрыв опасной крутизны превратился в откос, по которому было нетрудно спуститься к лагерю.

Новая неожиданная мысль заставила его отойти на север, туда, где рельсы, сбежав с эстакады, вновь соприкоснулись с почвой. Следы четырехколейного пути сохранились совершенно отчетливо — параллельные полоски шрамов тянулись до самого горизонта на севере.

Если две башни резко отдалились друг от друга, что же произошло с полотном?

За долгие дни работы с Мальчускиным Гельвард заучил наизусть каждую цифру, имевшую отношение к рельсам и шпалам. Ширина колеи — три с половиной фута, длина шпалы — пять. Довольно было одного взгляда на шрамы в грунте, чтобы заметить, что они превышают норму. Он замерил следы — грубо, на глазок, но и этого было достаточно, чтобы определить длину следа в семь футов минимум; в то же время шрамы оказались значительно мельче, чем им положено быть. Но как же так: ведь Город использовал шпалы стандартной длины, и ямы под их основания выкапывались одинакового размера…

Для верности он обошел все четыре колеи. Следы от шпал, все до единого, были на два фута длиннее, чем следовало.

И они лежали слишком близко друг к другу. Путейцы укладывали шпалы с интервалом в четыре фута, а отнюдь не восемнадцать дюймов, как здесь.

Гельвард провел немало времени, повторяя свои измерения, потом спустился вниз, перешел речку вброд (она оказалась уже и мельче, чем даже сегодня утром, и взобрался на южный берег. Но и измерения на южном берегу дали тот же результат: шрамы, оставленные Городом, явно не соответствовали норме.

Озадаченный и не на шутку встревоженный, он повернул обратно к лагерю.

Женщины чувствовали себя и выглядели намного лучше, зато малыша вырвало еще раз. Впрочем, женщины, как они сами сказали, не ели ничего, кроме принесенных Катериной яблок. Гельвард разрезал одно яблоко пополам и внимательно осмотрел мякоть. На вид ни малейшей разницы с любым яблоком, какое он когда-либо ел. Ему снова захотелось отведать свежий плод — и снова он поборол свое искушение, передав яблоко Люсии.

И тут его опять осенила идея.

Клаузевиц предупреждал, чтобы он не пробовал местной пищи: он горожанин, и для него она, надо полагать, вредна. Клаузевиц говорил, что горожане могут употреблять местную пищу лишь вблизи оптимума, а здесь, на много миль к югу, это исключено. Он должен есть только то, что принесено с собой, иначе заболеет.

Но ведь женщины — не горожанки! Что, если они болеют именно от того, что кормятся городской пищей? Что, если для них все наоборот: они могут употреблять городскую пищу только в Городе, близ оптимума, а здесь нет?

Гипотеза выглядела бы достаточно логично, если бы… если бы не малыш. Ведь не считая капельки яблочного пюре, малыш не пробовал ничего, кроме материнского молока. Уж оно-то не могло пойти ему во вред!..

Вслед за Росарио Гельвард пошел взглянуть на малыша. Тот лежал в своем гамачке, обессилевший и побуревший от слез. Теперь он даже не плакал, а только слабо скулил. Гельварду стало от души жаль крошечное существо, но что он мог тут сделать, чем помочь?

Как Люсия, так и Катерина пребывали в отличном настроении. Обе заговорили с Гельвардом, едва он выбрался из палатки, но он молча прошел мимо и уселся у речки. Ему надо было без помех обмозговать новую идею.

Малыш не пробовал ничего, кроме материнского молока… А что, если здесь, вдали от оптимума, мать стала в чем-то другой? Она не была горожанкой, а малыш родился в Городе. Да, но что из того? Какая разница, кто где родился, — ведь малыш-то, во всяком случае, родился от собственной матери? Все эти рассуждения, должно быть, сплошная чушь, и все-таки… оставалась доля вероятности, что они правильны.