Ирина Адронати - Марш экклезиастов

— Что такое — Михна? — вскинулся монах. Успокоенные верблюды тронулись дальше.

— Ну, такие… Ну, за чистотой веры следят, — тут Отец Учащегося даже оглянулся: не следят ли его гонители за чистотой веры и здесь, в безлюдных песках.

— Святая Инквизиция, — догадался брат Маркольфо. — Куда же без неё? Нет, у меня всё проще. Был за мной грех: я тоже сложил виршу, но, боюсь, не поймёшь ты её — она на классической латыни…

— Как-нибудь разберу, — пообещал хитроумный сын Сасана.

Разбирать особенно было нечего: вирша по большей части состояла из одного-единственного латинского глагола, зато уж спрягался этот глагол по-всякому: и так, и этак, и вот этак, и сверху, и снизу, и сбоку, и туда, и сюда, и даже эвон куда… С преступной помощью этого глагола последовательно осквернялись ангелы и архангелы, короли и шуты, графини и герцогини, дворяне и земледельцы, монахи и монашенки, епископы и ремесленники со всеми членами семей и даже животные. Слегка повезло только майскому жуку, которому всего-навсего вставили соломинку…

Добродетельные верблюды остановились так резко, что всадники чуть не полетели на песок.

— Да-а… — сказал наконец Абу Талиб. — С такими стихами, садык, даже в зиндан не возьмут… Не доведут до зиндана…

— Но теперь я остепенился, — поспешил заверить его монах-бродяга. — Похабщины не пишу, а размышляю о вечном.

— Могу представить… — усомнился Сулейман.

— Не веришь? Так послушай:

Был я праздным и лихим —Знать, таким родился.Сильной жаждою томим,Я в кабак стремился.Но, узрев огонь и дым,Страшно удивился:Шестикрылый серафимПредо мной явился!

«Я затем явился здесьВесь в грозе и буре,Что Господь не в силах снестьТвоей буйной дури.Приказал Всевышний днесь,Грозно брови хмуря,Измененья произвестьМне в твоей натуре!»

В ухо мне ударил онТяжкою десницей,Как селянину баронСтальной рукавицей.Полетел я, поражён,Бестолковой птицейВ мир, что был мне отворёнНовою страницей.

Слышу я, как в облакахАнгелы летают,Как снега и льды в горахПотихоньку тают,Как в миланских кабакахКьянти разливают,Как сквозь всякий тлен и прахТравы прорастают.

Снова слышу трубный глас:«Ах ты сын собаки!Ты в грехе сплошном погряз,Это скажет всякий!»И крылом — да прямо в глаз,Как в кабацкой драке!Я фонарь обрёл тотчас,Чтобы зреть во мраке.

Тьма была — хоть глаз коли,Но необъяснимоЯ увидел край землиОком пилигрима:Как в лазоревой далиМимо храмов РимаПроплывают кораблиДо Иерусалима.

Обратившись к небесам,Господа я славил……Серафим же по зубамМалость мне добавил!Научил меня азамКрасноречья правилИ пророчествовать сам,Лично, в мир отправил.

И тотчас же я предсталЦицероном новым:Серафима я назвалНехорошим словом,Далеко его послал —Аж к первоосновам, —И беспечно зашагалС именем Христовым.

И с минуты самой тойВ жизни тяжкой, тленнойВсё открыто предо мнойВ нынешней Вселенной.Лишь один вопрос простойМучит, неизменный:То ль угодник я святой,То ли червь презренный?

— А ещё я перелагаю в стихи медицинские рецепты против геморроя и водянки…

— Так ты ещё и табиб?

— Всего помаленьку, — скромно сказал монах. — Немного бродяга, немного лекарь, немного пиита…

— Немного мошенник, — подхватил Абу Талиб. — Истинный сын Сасана, страж Ирема! Будет у нас ещё время посостязаться, как приедем в Багдад…

— Или Иерусалим…

— Верно, или Иерусалим. Куда-нибудь верблюды нас привезут. И вот тогда ты увидишь, каков на деле Сулейман Абу Талиб аль-Куртуби! В поэзии рядом со мной не стой, это само собой, но и в искусстве обмана я первый среди детей Сасана! Правда, толкуют ныне о некоем Наср-ад-Дине — это самый тот, что в Бухаре живёт. Коли он дорогу мне перейдёт, он этот день проклянёт. Ведь я провёл самого Абу Наиби, шайтан его зашиби! Был он первый гад на весь Багдад, а повстречался со мной — сразу стал только второй… Не нарушая наших сасанских правил, я его в фияль трижды обставил и без языка оставил… Поверишь едва ли, но мы на усечение языка играли!

— Постой, брат, — сказал монах. — Если только не подводят меня глаза, впереди кто-то идёт…

— Ну вот, — недовольно, как все внезапно разбогатевшие, скривился Отец Учащегося. — Будем теперь сочувствовать всякому нищеброду, тратить на него воду…

— Господу — что нашему, что вашему — угодно милосердие, — сказал монах и придавил верблюжьи бока пятками.

— Надеюсь, это мирадж… Аллах, пусть это будет мирадж!

Но не был это мирадж, а был это гнусный вонючий бродяга, до самых линялых бровей заросший щетиной. По сравнению с тряпьём бродяги даже рубище брата Маркольфо казалось царским облачением. А глаза у него были прямо-таки бирюзовые, самые колдовские. Его бы хлыстом по этим самым глазам, но смиренный монах сказал:

— Кто ты, добрый человек? Куда идёшь? Почему терпишь нужду?

В ответ бродяга забормотал что-то невнятное, такое невнятное, что не только монах, но и эмир языка Сулейман не смог разобрать. Тем не менее брат Маркольфо протянул бедняге свою верную баклагу.

…Судьба, судьба — и наковальня, и молот!

9

Жизнь всё время отвлекает наше внимание; и мы даже не успеваем заметить, от чего именно.

— И этого языка я тоже не знаю… — сокрушённо сказал Шаддам. — Никогда не предполагал, что могу оказаться в таком положении.

Уже несколько сот свитков валялись просмотренными и отброшенными за ненадобностью, когда Николай Степанович вдруг встал и начал озираться — будто увидел всё это впервые. Костя и Шаддам немедленно прекратили разбор завала и сделали по полшага к маршалу — вдруг, не дай бог, у него опять потеря памяти или там ориентации…

— Ребята, — Николай Степанович поднял палец, как бы призывая к ещё большей тишине. — А вам не кажется, что эту кучу здесь свалили не просто так? Кому-то они и до нас оказались не по зубам? А?

— Ну, точно! — сказал Костя. — Тоже искали что-нибудь знакомое. Так. Брали вот из этих шкафов… вот там, под светом, читали, сюда откидывали. Потом стали таскать по лестнице и бросать сверху… насыпать кучу…

— Попробуем заглянуть в дальние шкафы? — предложил Шаддам. Нойда молча вильнула хвостом и устремилась в указанном направлении.

В этот момент стемнело. Солнце ушло с небесного круга, уступив место облачной пелене.