Питер Морвуд - Иван-Царевич

— Выходит, Иван-царевич еще глупей оказался, чем я думал?

— Выходит, ежели ты под этим разумеешь, что нагрянул он в твои палаты. Чую русский дух там, где русского духу быть не должно. Опять выкрал Иван-царевич Марью Моревну и увез.

— А можно ль их догнать?

Тряхнул добрый конь головой и покосился красным глазом на хозяина.

— Можно ячменю насеять, подождать, пока вырастет, сжать-смолотить, пива наварить, допьяну напиться, до отвалу выспаться, да тогда в догонь ехать — и то поспеем.

Засмеялся Кощей, стеганул коня по крупу: нечего подневольному забываться да над хозяином насмехаться.

— И на что глупой такой животине речь дадена?

А после спрятал плетку и заместо нее саблю вытащил.

Иван-царевич уж знал, что за гром с ясного неба грянул. Натянул он поводья, застопорил Бурку да и спрыгнул с высокого седла. А на лету успел выхватить из ножен и кривую шашку, и меч богатырский. Вдругорядь Кощею не застичь его врасплох.

Марья Моревна отстегнула от седла тяжелую палицу и тоже изготовилась биться, а другою рукой коня оглаживала, чтоб не шарахался.

Долго после грома тишина стояла, лишь ветер завывал в степи, рвал с них одежу да швырял в глаза пучки жухлой травы. Иван-царевич навесил на руку щит свой круглый и в который раз пожалел, что не поддался уговорам Людмилы-царицы, матушки своей любезной, да не взял с собой в странствия кованую кольчугу. Правда, теперь на нем ворот железный, но в кольчуге, ясно дело, было б ему способнее.

Наконец Кощей Бессмертный выехал к ним из вечернего сумрака.

Кривая сабля в руке его — не меч булатный, не казачья шашка, а тесак мясницкий, разве что величиной поболе. Но поигрывал он тяжелым этим тесаком, ровно своею плеткою. Первый удар отразил Иван, скрестив пред собой меч и шашку, однако ж не устоял — упал на колена, и руки мелкой дрожью затряслися.

Кощей рывком осадил коня, и, едва тот, всхрапнув да зарывшись копытами в сыру землю, остановился, глянул чернокнижник на добра молодца. Но глядел не как честный воин глядит на соперника, а как садовник на мошку надоедную.

— Слазь, Кощей, — заговорил Иван-царевич, — сойди на землю, давай силою померимся.

— Да какая твоя сила! — засмеялся колдун. — Вон руки-то ходуном ходят.

Вспыхнул Иван от этакой насмешки, ведь не со страху руки дрожали, а от натуги.

— Живого дрожь пробирает, — ответствовал он, — зато мертвый смирно лежит. Слезай, Бессмертный, быть тебе упокойником.

Кощей проворно соскочил с коня.

— Что правда, то правда, мертвые смирно лежат. Но и живой не дрогнет, коли смерти не убоится. Иди ко мне, храбрец, я твою дрожь навеки уйму.

— Нашему бы теляти да волка поймати, — усмехнулся царевич. — Опосля бахвалиться будешь.

Скакнул Иван вперед, ровно серый волк из чащи, да ни у одного серого волка отродясь клыков таких не бывало. И угодил Кощей Бессмертный аккурат промеж двух мечей, и врубились они в тело его, и принял он в себя довольно яду, чтоб отравить всю орду татарскую. Завертелся, задергался да и затих.

— Ан вышло! — тихо, как бы про себя, вымолвил Иван.

То ли яд поразил Кощея, то ль заклятье — никому не ведомо да и знать не надобно.

Смерил царевич взглядом костлявое тело, на земле распростертое, и только головой покачал. Никогда прежде ни рубить, ни казнить ему не доводилося и, даст Бог, не доведется более. Отнять жизнь легче легкого, поди вороти ее потом! А потому стал он на колена и осенил крестным знаменьем сперва себя, затем Кощея Бессмертного, завещая Богу душу его в надежде, что примет он ее, как принял, говорят, даже черную душу Иуды

«Да убоится всяк пламени адова, — внушал ему владыка Левон Попович, — но коли милость Господня так велика, что и предела не имеет, стало быть, в аду шаром покати».

Покосился Иван на Марью Моревну да на черного Кощеева одра, так исхлестанного плетью да исколотого шпорами, что чудом в остов не превратился.

— Ах ты, бедняга! — пожалел его царевич и погладил по взмыленной морде.

Мог тот говорить человечьим голосом иль нет, порой и человеку, и зверю никаких слов не надобно, одного вздоха довольно. Взял Иван его под уздцы, а конь как взвейся на дыбы, лишь передние копыта в воздухе замелькали. Увернулся Иван от копыт, но не испугался — понял, что вороной только грозится, а топтать не станет.

Лицо Марьи Моревны было бледно, а голос тверд:

— Он с хозяином остаться хочет. Предоставь его судьбе аль волкам лесным.

Иван расслышал в голосе жены ту же беспощадность, что подвигла ее взмахом руки положить пять тысяч татар. Теперь в голосе этом не одна беспощадность была, а и мстительность. И впрямь, могла ль она жалеть коня, дважды в неволю ее увозившего?

— Воля твоя, — пожал плечами царевич.

— Мечи не забудь.

Иван поглядел на свое оружье, пригвоздившее к земле труп Кощея, и качнул головой.

— Пущай тут остаются.

— Воля твоя, — повторила Марья Моревна его слова и привязала палицу к седлу Бурки. — Садись, мешкать недосуг.

Издали донесся заунывный вой, и оба коня уши навострили.

— Вот и гости на ужин спешат, — добавила Марья Моревна. Посмотрел Иван на закаченные в ужасе глаза вороного и упрямо сжал губы.

— Нет, не брошу его тут Немой аль говорящий, а все ж заслужил лучшей участи, нежели достаться волкам на съедение. Слышь, Марьюшка, ежели тебе на него глядеть противно, так я потом сбрую с него сыму да выпущу на волю, дай только вывести из волчьего леса.

Он опять взял под уздцы коня, и тот на сей раз не попятился. Но вдруг сзади раздался тонкий голос:

— Хочешь такого коня, добудь себе сам, а моего не трожь.

Иван застыл на месте, не желая оборачиваться на Марьин сдавленный вскрик. Никак не чаял он тот голос еще услышать, даже в самых темных снах, а тут наяву услыхал. И ни с кем его не спутаешь, ведь он принадлежал тому, чью жизнь только что оборвал Иван своею рукою, чью душу предоставил на милость Божию. Тому, кто пал первой его жертвой.

Собравшись с духом, оборотился он.

Кощей Бессмертный взирал на него поверх скрещенных мечей. Жгучую ненависть и то было б легче снести, чем это бесстрастное любопытство, полоснувшее Ивана, как бритвой. Чернокнижник медленно поднялся, скованный длиною и весом вонзенного в него оружия. Добрых пол-аршина пригвоздили его к земле, однако высвободился он из ядовитых стальных объятий и встал во весь рост.

— Возьми, — молвил он, вынимая меч и шашку из бескровного своего тела, — они твои.

Небрежно брошенные наземь клинки звякнули друг о друга и сверкнули в сумеречном свете. Ни кровиночки на них не было, ни пятнышка от менее благородных субстанций. Стало быть, яд, покрывавший лезвия, весь в Кощея ушел, но лишь на краткое время поверг его на землю и вреда большого не причинил.