Питер Морвуд - Иван-Царевич

— Так убей его! — выкрикнул Иван.

— Ты слышишь, Ваня, да не слушаешь! — досадливо отмахнулась Марья Моревна. — Бессмертен он, бессмертен, пойми! Ведь чернокнижник — не человек. Оттого не убить его ни человеку, ни оружью, человеком сработанному. — Она содрогнулась всем телом и добавила отрывисто: — Никому на свете это не под силу. Богом клянусь, я пыталась!

Наконец до Ивана дошло. Не будь Кощей сильней всех на свете, разве осмелился б похитить прекрасную богатырку на виду у всего ее войска? Такого Прекраснейшая из Царевен всея Руси никому бы не спустила. Бессмертен иль нет уж она бы превратила его бессмертие в муку вечную.

— Он предлагал батюшке замириться, но ценой того мира должна была стать моя рука. А отец ответил, что за все блага земные не пожертвует счастием родимой дочери, не отдаст на поруганье мешку с костями, коему только и надобно, что два аршина земли да резной камень сверху, девицу во сто крат его моложе.

Иван присвистнул сквозь зубы. Коли отец без опаски плевал в лицо бессмертному чернокнижнику, немудрено, что дочь громит полчища татарские.

— А дальше?

— Кощей двинул на нас войско. Впервые поняла я, что в ратном искусстве батюшка не уступит римским полководцам. Одним словом, рать поганая была разбита, а сам Кощей в цепи закован. Но сколькими жизнями за то заплачено — и не счесть... Убить чернокнижника отец не мог, потому запер в темнице и все остатние годы, Богом отпущенные, положил на то, чтоб разузнать, в чем его погибель. Да не успел — преставился от лихорадки. А мне наказывал перед смертью никогда не отпирать дверь темницы...

Иван спешился, ссадил с коня Марью Моревну и до тех пор целовал очи ее и волосы, покуда не осушил горючих слез.

— Я держала его взаперти, ровно крысу в норе, — всхлипывала она. — Авось, думаю, подохнет. Что и говорить, не много чести. Узников положено хоть иногда выпускать на свет Божий...

— Ну, выпустила, и что бы вышло? — спросил Иван и сам же ответил: — А то, что и вышло, только не по твоей, а по моей глупости.

— Зато руки мои чисты были бы!

Иван-царевич с благоговеньем поднес к губам эти руки.

— Для меня чище твоих рук на свете нет. Будет, любушка, не трать слез на злодея, который их не заслуживает. Ты, что смогла, сделала, а чужую вину исправлять — не твоя печаль.

— Ну-ну, вини себя, нам обоим легче станет! — Марья Моревна обратила к мужу заплаканное лицо и смахнула рукавом слезы. — Дурачина! Да на тебе и вовсе вины никакой нет.

— Как это нет? А кто ж отпер дверь, кто дал ему напиться?!

— Дурачина! — повторила она и ласково потрепала его по щеке. —Да ведь ты один во всем царстве не знал про зло, запертое в темнице. Один ни сном ни духом не ведал, что старика морят заживо... Кстати, когда отпер ты дверь, не слыхал ли звона в ушах, будто пчелиный рой в них влетел?

Иван кивнул, чувствуя дрожь беспричинную.

— Ну так вот. С той минуты, Ваня, ты лишь волю его исполнял. Кощей сам себя освободил, а ты был игрушкой в руках его.

Как услыхал Иван эти слова, вся кровь ему в лицо бросилась. Он, царев сын, игрушка в чужих руках, и за то Кощей Бессмертный еще благодарить его должен?! Не будь рядом Марьи Моревны — она хоть и сама войском командует, а все ж таки жена его и благородных кровей, — извергнул бы он поток брани, коей немало наслышался от гвардии капитана Акимова. Но заместо брани лишь кулаки стиснул да зубами заскрежетал.

— Ох, попадись он мне, уж я ему все скажу, что об нем думаю!

Взревел тут ураганный ветер и топот копыт с собою принес. Протянулась рука холодная, костлявая да и выхватила Марью Моревну из мужниных объятий, а вслед за тем тонкий голос проскрипел:

— Что ж, Иван-царевич, говори, а мы послушаем.

В неверном свете месяца явилось ему жуткое виденье: сидит Кощей Бессмертный на черном коне, положил Марью Моревну поперек седла и смеется. Конские бока рубцами кровавыми исполосованы — это Кощей в бешеной скачке плетью да шпорами турецкими его охаживал. Черная морда вся в клочьях белой пены, а глаза багровым пламенем горят, будто наковальня кузнеца.

— Дважды предупреждал я тебя, Иван-царевич, — втолковывал ему Кощей Бессмертный, накручивая на палец окровавленную плеть. —Думал, третьего не понадобится. Ну, попомни, это уж последний! — И со всего размаху огрел его плеткою.

Иван-царевич вылетел из седла и грохнулся оземь. Студеная кровь черного коня хлестнула его по лицу и согрелася, с его кровью смешавшись. И хоть света не взвидел он от огненной боли да раскаленной добела ярости, все ж с трудом поднялся на ноги и вытащил из ножен меч.

— А это зачем? — удивился Кощей и локтями, как на стол, на спину Марьи Моревны оперся.

— Это для костлявой твоей шеи, чернокнижник! — проговорил Иван тихо (в крике всего гнева не выплеснешь). — Слезай, биться будем.

Кощей Бессмертный пригладил бороду, ощерился, и клыки его в лунном свете могильными камнями блеснули.

— Мне ли биться с тобой, Иван-царевич? Это вы, люди, смертны, а я не человек. Потому на меч твой и на угрозы мне — тьфу да растереть!

Одним прыжком прорвался Иван сквозь кровавую пелену, застившую очи. Меч свистнул в воздухе, и ударил царевич с такою силою, что пальцы от натуги занемели, слезы из глаз брызнули, а по хрусту костей догадался он, что в цель попал.

В цель-то попал, да цели не достиг. Приподнял Кощей Марью Моревну за волосы — пусть, мол, полюбуется на дела мужа. Иванов меч пришелся аккурат в то место, где шея с плечом сходится, и рассек туловище до пояса. Рукоять серебряная медалью на груди красовалась. Ухватился за нее Кощей костлявыми пальцами да и вытащил меч из тела, ровно из ножен. А смех его ни на миг не смолкал.

— Ну что, Иван-царевич, убедился наконец али еще попробуешь? — Кощей бросил ему под ноги не запятнанный кровью меч.

Глянул Иван сперва на сверкающее лезвие, потом на рану, им нанесенную (она и не кровоточила ничуть, лишь порванная рубаха след ее обозначила), и понял: ежели теперь к мечу потянется — смерть ему. Медленно опустился он на колени и голову склонил.

— Вот и ладно, — одобрил Кощей Бессмертный. — А то уж наскучили мне игры эти. Ступай своей дорогой, царский сын, да забудь про Марью Моревну. Лучше о своей душе помолись. Вперед предупреждать не стану. — Развернулся он, дал шпоры коню и был таков.

Лишь когда топот конский растворился в ночной тиши, упал царевич ничком на землю. Случись о ту пору в лесу прохожий-проезжий, подумал бы: спит добрый молодец в лохмотьях царских иль плачет с горя. А Иван не спал и не плакал, лишь обнимал руками мать-сыру землю, будто друга своего сердечного. И задержись подольше тот прохожий-проезжий, увидал бы, как встает молодец, глядит на острие меча, и такая улыбка кривит уста его, какой добрым молодцам улыбаться не пристало. Завидя ее, осенил бы себя путник крестным знамением да поспешил прочь, радуясь, что не ему та улыбка назначена.