Владимир Щербаков - Летучие зарницы

- Расскажите, что происходит сейчас? - спросила она.

- Гитлеру конец! - сказал я. - Будет новая жизнь.

- Какая долгая страшная война, - сказала она.

- О, вы не видели настоящей войны, фрау! - сказал я. - Вы должны представить себе деревни и города, сожженные дотла, виселицы, детей, умирающих от голода... И все равно это будет только часть правды. Потому что есть еще концлагеря.

- Это страшно! - воскликнула она. - Неужели все... правда?

- Иначе я не был бы здесь.

- Да, да, я понимаю. Вы, русские, всегда были далеко, и война где-то очень далеко... пока я не увидела вас.

- Как вас зовут?

- Хильда.

- Валентин.

Она улыбнулась... Это была улыбка Джоконды. Я сказал ей это.

- Вы мне нравитесь, - сказала она.

Скользнув по мне взглядом, она вдруг вышла в соседнюю комнату, а я подошел к зеркалу. На меня смотрели широко расставленные серые глаза, лицо было небритым, обветренным, брови приподняты. Неровная линия губ, широкий лоб, прямой нос - я всматривался в этого человека и пытался его понять... Вошла она. На ней было теперь темное платье с тяжелыми кружевными оборками, с глубоким вырезом на груди. Шею ее охватывали три нитки вишневых бус. В ней не было ничего от той женщины с близорукими серыми глазами, которая только что предстала передо мной, - ее глаза потемнели от расширившихся зрачков, щеки стали пунцовыми; несколько раз она произнесла мое имя, голос стал резче, рука ее легла на мое плечо.

* * *

На книжных полках темного дерева стояли старые книги. Я раскрыл одну из них, прочел вслух:

- "А теперь пора, о даритель сокровищ, рассказать о Гренделе. Я поведаю, как сошлись мы с ним врукопашную..."

- Если бы все варвары были похожи на тебя, - без улыбки, медленно говорила она, - то история была бы другой и даже Римская империя удержалась бы, устояла, за исключением, может быть, римлянок.

На стене висела картина в массивной раме: женщина облокотилась на желтый, теплый от солнца ствол сосны. Одна рука ее была за спиной, ладонь ее и пальцы, наверное, поглаживали тонкую сухую кору. Платье на ней было с таким вырезом, что матовая кожа светилась на овалах груди, и стоило женщине чуть прогнуться в пояснице, грудь освободилась бы от окаймлявшей ее тонкой узкой полоски лиловых кружев. Из-под короткого кружевного рукава как бы выплывала полная красивая рука с крохотным зонтиком и белыми перчатками.

Верхняя атласная юбка подобрана вокруг бедер и заменяла жакет. Нижняя шелковая юбка была лиловой, пышной, она открывала туфли на высоком каблуке, украшенные неувядающими цветами, и темные чулки. Женщина стояла на темно-зеленом замшелом сосновом корне, и одна туфелька была приподнята вверх. Глаза ее слегка прикрыты, голова откинута назад, волосы темные, прическа высокая, но на шею падали густые локоны, свитые в блестевшие на солнце и казавшиеся воронеными кольца.

- Это моя бабушка, - сказала Хильда.

- Не похожа... - сказал я.

- Мой дедушка был художник, это он рисовал.

- Давно, наверное, это было?

- Семьдесят какой-то год прошлого века.

- А ты родилась... - начал было я, но умолк.

Она, должно быть, не поняла моего незаконченного вопроса.

- Вот, смотри, это я, - продолжала она, - это мы у озера...

Я увидел фото. Несколько девочек, среди них коротко остриженная гимназистка с немного раскосыми большими глазами. Это она... А там что? Я подошел и увидел на другом снимке ее, Хильду, и мальчика. Мальчик был меньше ее, и она держала его за руку. На фото надпись: 1920 год.

- О, это было трудное время! - сказала Хильда и подошла ко мне.

- Я не знаю, как было у нас, - сказал я, - я родился в двадцать четвертом.

- Тебе двадцать?

- Да. Исполнилось.

- Моему младшему брату было бы двадцать девять.

- Было бы?.. Значит?..

- Ты угадал...

- Когда это произошло?

- Недавно, совсем недавно.

- Он был на восточном фронте?

- О, он не хотел воевать на восточном фронте...

- Но ему пришлось?

- Да.

- Я устал, - вдруг сказал я. - Если бы ты знала, Хильда, как я устал от всего!

- Я знаю, - сказала она.

- Откуда ты можешь знать?

- Я знаю тебя...

- А... - Я усмехнулся и поймал себя на мысли, что пытаюсь кокетничать с ней. - Ничего ты не знаешь! - громко добавил я по-русски. - Ничего!

Она покачала головой.

Откуда-то издалека донесся бой часов. Снова тишина. Косой луч солнца упал на стекло. На полу дрогнул солнечный зайчик. В потоке неяркого света запрыгали пылинки. В большое зеркало было хорошо видно дорогу.

* * *

Когда я уходил от нее, то увидел в углу прихожей фотопортрет. В правильном, безупречном овале угловатое лицо молодого мужчины с заметным кадыком, выпуклым лбом, спокойными, задумчивыми глазами. Я подошел ближе. Лицо казалось знакомым. Я постоял с минуту, размышляя о том, где же я мог видеть его. За спиной раздался голос Хильды:

- Мой брат.

Я хотел ее спросить о чем-то, но передумал. Обошел комнату, вернулся к ней. Ее лицо изменилось, мелькнула мгновенная тень, страха, что ли. Потом - долгое молчание. Я снова узнал ее лицо. Она была не похожа на брата.

Мне не нужно было ни спрашивать, ни догадываться: ее брата не было в живых, я это знал теперь, хотя и не мог объяснить ей, что тогда произошло. Там, у старого железнодорожного полотна, судьба свела нас - меня и ее брата, обер-лейтенанта вермахта... Там, на насыпи, заросшей полынью, мы схватились с ним врукопашную.

В тот день я потерял Пчелкина и Поливанова... В тот день!

НА БЕРЕГУ ОКИ

Близ немецкого города Фрайенвальде, у перекрестья дорог, мы похоронили майора Ивнева. Дивизион уже готовился к маршу на Берлин, но в тот же день столица рейха пала. Вечером следующего дня Глеб Николаевич отправился в соседнюю деревню, где остановились его фронтовые друзья. Случайный выстрел оборвал его жизнь.

В дивизион привели немецкого мальчишку лет пятнадцати, который стрелял в майора, укрывшись на чердаке двухэтажного кирпичного дома. Когда я узнал о происшедшем, меня захлестнула горячая волна, руки не слушались меня, я стал точно другим человеком, бросился бежать, увидел этого немчика со спины и хотел задушить его. Но он оглянулся, точно испугавшись меня, невидимого для него человека. Я остановился в растерянности, в недоумении. Мальчишка стоял передо мной и всхлипывал. Я отвернулся, побрел прочь, не помня себя.

Ночью при свете коптилки я писал письмо матери Глеба Николаевича. Писал - и рвал исписанные листы в клочки, потому что не мог сказать то, что хотелось сказать о нем. Потом было странно тревожное мирное утро. И пустота. Где-то еще шли бои. Осиротевший наш дивизион оставался у Фрайенвальде, батарейцы, воспитанные Ивневым, оказались как бы не у дел.

Я часто думал о матери Глеба Николаевича. Отчетливо мог представить себе широкую Оку со светлыми песчаными косами, намытыми быстрыми струями, и одинокую старую женщину у берега.