Зиновий Юрьев - Чужое тело, или Паззл президента

Старик не преувеличивал. Не нужно было обладать собачьим нюхом, чтобы найти по запаху нужник. Из дощатой будочки тянуло такой густой и даже как бы физически ощутимой вонью, что найти ее можно было и с закрытыми глазами. Он расстегнул ширинку — как-то она не так открывалась, как у него, ну, конечно же, у него ширинка была на пуговицах, а у этого… на молнии. И трусы не его. И рука была не его. Куда только делись знакомые пятна пигментации и такая привычная подагрическая боль в суставах руки, без которой пальцы уж вроде и не пальцы. И ногти не так подстрижены. Да и сам член, который держала эта чужая рука, был странный. Впрочем, почему же странный, вполне пристойный член, просто побольше и посолиднее его сморщенного членика. А уж писалось… Может, и у него в юности била когда-то такая же струя — что там пожарный гидрант — он уже забыл, потому что давно пузырь его бедный ослабел, и мочился он медленно и по-стариковски вяло.

Он застегнул ширинку и повел плечами под чужим незнакомым пиджаком. Господи, это ж надо, чтобы от простого сокращения плечевых мышц, как они там называются, триглавые, что ли, можно получать такое удовольствие. Он медленно развел руками, наслаждаясь давно забытой готовностью тела к любым движениям. Коснулся дощатой в просветах стенки. Еще не хватало развалить этот нужник на куриных ножках…

Он вернулся в хибарку. Главный Петр Григорьевич, так сказать Петр первый, смотрел на него, приоткрыв рот, как дети смотрят на что-то необыкновенно интересное. Но в глазах у старого дурака, отметил Петр второй, угадывалась и некая настороженность.

— Петя, — сказал он, — к этому надо привыкать, потому что, похоже, мы первые двойники в этом лучшем из миров. А ты нахохлился. Ты бы посмотрел, как я только что писал! Это было не мочеиспускание, а песнь песней! Поэзия. Это нужно было видеть и этому нужно было аплодировать. А ты надулся, как будто ты меня… ревнуешь. Что, нет? Пойми, старый хрен, я — это ты, а ты — я. Это пусть твой старый членик ревнует к моему молодому члену, но мы-то не детсадовцы, сравнивающие свои пиписьки, нам-то это просто смешно. Если мы, конечно, их интеллектуально и превосходим, в чем я теперь не очень уверен.

— Да, ты, конечно, прав, — задумчиво сказал оригинальный Петр Григорьевич. — Просто каждый отдельный организм, наверное, инстинктивно стремится к некоей суверенности, к отдельности, и с этим ничего не поделаешь, это, очевидно, закон природы, к этому нужно привыкать. Тем более когда физически нас с тобой отделяет друг от друга целая пропасть. Один, молодой и здоровый, в восторге от того, как он мочился. Того и гляди начнет от самовлюбленности онанизмом заниматься, хрюкая от удовольствия. Второй, старый и умирающий, пытается скрыть зависть и раздражение, которые вызывает у него копия. Хотя, наверное, это естественно. Говорят, даже сиамские близнецы не всегда в восторге друг от друга.

И тут вдруг Петр Григорьевич, он же Петр первый, замер. Как же так, только что они… чего уж финтить… убили человека. И при этом преспокойно несут чушь о суверенности оригинала и копии и о величине членов. Это до какой же степени эгоизма нужно дойти… И так увиливать от ответственности. Хотя бы перед собой. Даже за множественное число ухватился — мы убили. Не мы убили, а он, он один убил.

И Петр второй, а лучше, чтобы не путаться, надо ему оставаться Евгением Викторовичем, а Петру Григорьевичу — самим собой, так сказать, оригиналом, оба они разом почувствовали неуместность, да что неуместность, скорее равнодушную жестокость их болтовни, и замолчали.

— Семен Александрович, — спросил Петр Григорьевич после паузы, — а мой… предшественник в этом теле… он…

— Его, строго говоря, уже нет, — пожал плечами Семен Александрович. — От всего его неповторимого «я» оставалось несколько гигабайтов на моем сервере, которые я благополучно стер для того, чтобы не оставалось следов нашего маленького… эксперимента. Знаете, наверное, что такое кнопка «делит» — стереть. Смерть, в сущности, ведь и есть нажатие на эту кнопку. Была жизнь — и вот нет ее, словно и не было. В компьютере хоть можно стертое выудить из корзины и восстановить, а с настоящей жизнью такое не получается. Хотя шарлатаны всякие, у которых, очевидно, на том свете, как теперь говорят, всё схвачено, именно это и обещают.

И Петр Григорьевич и Евгений Викторович разом посмотрели на Семена Александровича, который сидел в маленьком креслице. Глаза он плотно закрыл, но им обоим показалось, что его по-стариковски худые плечи несколько раз судорожно дернулись.

Обивка кресла, на котором он сидел, совсем вытерлась, засалилась, но зато идеально гармонировала и с пыльной грязной комнаткой и с лохмотьями самого хозяина.

— А теперь уезжайте, — сказал хозяин, не открывая глаз. — С самого начала я не сомневался в успехе. Пусть я и старый осел, и преступник, но все-таки гений, как ни крути. Уезжайте. Впрочем, это, наверное, бывает. Хотя в психиатрии так называемые идиот-саванты не совсем то. Они умеют гениально перемножать в уме чудовищные числа и точно помнят, какой день недели был, скажем, третьего апреля тысяча пятьсот третьего года, но в остальном они изрядно дебильны. Я же знаю, что я гений, но дурак, и отличаюсь от них хотя бы этим. Ну, да ладно. И не забудьте взять свои деньги. Я ведь не выпендривался… чего? А, да. Не выпендривался, когда сказал, что деньги мне не нужны. Лебединую песнь за гонорар не поют. А тех денег, что вы дали мне как задаток, хватило с лихвой. Об одном жалею…

— О чем же? — спросили Петр Григорьевич и Евгений Викторович почти хором.

— А? Да. Хотелось бы мне посмотреть на лицо моей бывшей лаборантки, когда ей принесли перевод на двести тысяч рублей. Так и вижу, как у нее очки вопреки законам тяготения сами по себе на лоб поднимаются. Я когда деньги переводил на почте, на меня девица с ярко-рыжими крашеными волосами всё смотрела подозрительно — откуда у этого бомжа столько бабок, спер, наверное. И головой качала. Лучше бы мне, старый хрыч, подарил. Я б ему…

— Семен Александрович, — сказал Петр Григорьевич, — во-первых, позвольте поклониться вам в пояс. Вы не только гений, вы и человек необыкновенный. А во-вторых, зачем вы говорите о лебединой песне? Может, есть и другие пути использования вашего… открытия.

— Ну, насчет лебединой песни объяснять вам ничего не буду. Скоро поймете… А насчет других путей… может быть, вы и правы… Но…

— Что же вам мешает, Семен Александрович, пойти по… менее радикальному пути? — спросил Евгений Викторович.

— Гордыня. Она ведь тоже признак незрелого ума. А теперь уезжайте.

Костя ждал их, задремав за рулем. Когда калитка скрипнула, он мгновенно открыл глаза и тут же выскочил, чтобы открыть заднюю дверцу.