Андрей Лазарчук - Штурмфогель

Да. Тела Гуго и Эрики пропали. Это было скверно.

Все было скверно…

Штурмфогель сидел в комнате связи посольства и ждал разговора с Берлином. Начальник службы безопасности посольства, штандартенфюрер Венцель, рыжеватый блондин с неожиданно черными глубоко запавшими глазами, сидел напротив. Всем своим видом он выражал сочувствие и дружелюбие, но при этом был неотлучен.

Связь наконец дали. Голос Ноймана звучал так отчетливо, как будто он говорил из соседней комнаты.

И в голосе этом слышалось полное опустошение.

Впрочем, и в собственном голосе Штурмфогель слышал то же самое.

Он коротко и четко рассказал о начале встречи, об информации, сообщенной Ортвином, и о побоище.

– Кто назначил место встречи? – спросил Нойман.

– Я.

– Возвращайся немедленно, – сказал Нойман. – В самолете напишешь доклад. Самый обстоятельный доклад в твоей жизни. Посекундная хроника. Понял?

– Понял.

– Жду тебя завтра.

Трубка на том конце линии легла.

Штурмфогель медленно положил свою.

– На ковер? – посочувствовал Венцель.

– Если не под… – пробормотал Штурмфогель. – Мне нужно лететь. Немедленно.

– Через полтора часа летит авизо с диппочтой, – медленно сказал Венцель. – Если тебя устроит полное отсутствие комфорта…

– А что за авизо?

– «Сто девятый – Густав», двенадцатая модель. Учебно-тренировочный, без вооружения, переделан под почтовый. Устроит? Сортира нет, кислород в маске, сидеть на парашюте. Зато быстро. В Загребе дозаправитесь и часов в одиннадцать по берлинскому времени – уже в Берлине. В крайнем случае к полуночи. И истребители не так страшны. Последнее время эти русские совсем обнаглели…

– Устроит, – сказал Штурмфогель. – Еще как устроит.

Летного комбинезона для него в посольстве не нашлось, поэтому пришлось под кожаное пальто надеть два толстых вязаных свитера. Ремни парашютной подвески превратили широкие полы в подобие штанин. Когда Штурмфогель устроился в задней кабине, механик сунул ему неровный кусок какого-то стеганого чехла – прикрыть ноги.

– Не беспокойтесь, – сказал пилот, улыбчивый мальчик с перебитым носом и ожоговыми рубцами на всю правую щеку. – Пойдем невысоко. Будет минус двадцать, не больше.

– Это хорошо, – улыбнулся Штурмфогель.

Год назад его поднимали на высоту четырнадцати километров. Удовольствия это не доставило.

«Густав», беременный двумя подвесными баками, разбегался долго и при этом трясся, как велосипед на булыжной мостовой. А потом тряска разом прекратилась, Штурмфогеля вдавило в парашют, все опрокинулось… Мальчишка, обернувшись к нему вполоборота, хищно подмигнул.

Впрочем, кроме резкого взлета, он больше не пугал пассажира ничем. Наверное, был дисциплинирован и даже почти не болтал по ларингофону. Так, справлялся о самочувствии да время от времени сообщал о местах, над которыми они пролетали. Путь лежал по большей части в серых ватных облаках…

Гиммлер сегодня был слегка рассеян, и Нойман догадывался отчего: впервые им был получен отклик от американцев на предложение о сепаратном мире и мягком реформировании режима. В секретном меморандуме Даллеса, переданном сегодня рейхсфюреру, были намечены контуры этого реформирования: безусловная капитуляция перед западными союзниками; канцлер из аполитичных генералов Генштаба; уход с авансцены наиболее одиозных фигур, в том числе и самого Гиммлера (при этом большая часть уже просочившейся информации о репрессиях будет списана на эксцессы исполнителей и на большевистскую пропаганду); непременный показательный судебный процесс над Гитлером с приговором: пожизненное заключение (возможно, в одной из его резиденций)… Нойман знал об этом, поскольку обеспечивал связь, и Гиммлер знал, что Нойман все знает, и ничего не мог с этим поделать. Нойман в данном вопросе был абсолютно незаменим, – а следовательно – его необходимо было иметь в друзьях и союзниках…

– Что я могу сказать, дружище… – тихо произнес Гиммлер. – Мы на развилке, и сейчас решается все. В течение, может быть, дней. Или часов. Уцелеем мы или рухнем в огненный ад… Я вчера видел сон: бои в Берлине. Это было невыносимо. Орда… казаки на крылатых и рогатых конях, кони дышат огнем… Не смейтесь только.

– Я не смеюсь, – сказал Нойман.

– Вам хорошо, вы никогда не спите. Я так не могу.

– Зато вы можете многое другое, чего не могу я.

Гиммлер помолчал, что-то переключая в себе. Даже его лицо переменило несколько выражений, прежде чем стало строгим и сосредоточенным.

– Нойман, вы ведь понимаете, что сейчас почти все зависит от вас? Вы легко можете меня сдать – и возвыситесь над всеми.., на оставшиеся несколько месяцев. Если этот негодяй Борман не сожрет вас. Или довести дело до полного уничтожения всего…

– Мы уже обсуждали это, – сказал Нойман. – Я с вами, рейхсфюрер. Я не вижу другого пути, хотя… хотя и боюсь. Но всего остального я боюсь куда больше.

– Чего вы хотите после переворота?

– Отойти от дел. Поднимусь наверх… и все.

– Вот как… Это самое простое. Кого предложите на свое место?

– Эделя. Лучший после Гуго Захтлебена, вечная ему память. Я подписал представление Захтлебена к Рыцарскому кресту…

Гиммлер молча кивнул. Ногтем щелкнул по маленькому гонгу. Тут же бесшумно вошел адъютант, катя перед собой сервировочный столик.

– Я не люблю попов, – сказал Гиммлер, – поэтому лучше по обычаю предков справим тризну. Захтлебен отправился в Валгаллу готовиться к решающим боям. Выпьем по бокалу вина за то, чтобы и там он был столь же безупречно храбр, как был здесь…

Между тем Гуго Захтлебен в это самое время был жив и даже находился в полном сознании – как и Эрика Гютлер. Это был успех. А вот смерть предателя Мерри командир итальянской разведывательно-диверсионной группы Джино Чиаро простить себе не мог…

Задумано было хорошо. Пока бойцы поливают настоящим свинцом посетителей ресторана, вырубить сидящих за тем столиком немцев и предателя-американца резиновыми пулями из одиннадцатимиллиметрового «томпсона». Так, в сущности, и получилось, но шальной рикошет, можно сказать, спас предателя…

Впрочем, наверху итальянцы поработали всерьез – без поддавков. И теперь оба пленных пребывали в шоковом, безнадежно раздавленном состоянии, понимая, что никогда больше не попадут в Салем. Возможно, так себя чувствует человек, проснувшийся вдруг в заколоченном гробу.

Яхта – а правильнее сказать, скоростной катер – прокручивала винтами тяжелую воду Мраморного моря. До границы территориальных вод Турции оставалось пять миль, когда луч прожектора с шипением впился в яхту, и почти сразу поперек курса ударила очередь «эрликона»…