Рэй Брэдбери - Человек в картинках (The Illustrated Man), 1951

She shook her head slowly. "No, he's dead. I'm very sure of that."

"He'll come alive again, then," 1 said. "Ten years ago," said Mother, "I thought, What if he dies on Venus? Then we'll never be able to see Venus again. What if he dies on Mars? We'll never be able to look at Mars again, all red in the sky, without wanting to go in and lock the door. Or what if he died on Jupiter or Saturn or Neptune? On those nights when those planets were high in the sky, we wouldn't want to have anything to do with the stars." "I guess not," I said.

The message came the next day.

The messenger gave it to me and I read it standing on the porch. The sun was setting. Mom stood in the screen door behind me, watching me fold the message and put it in my pocket.

"Mom," I said.

"Don't tell me anything I don't already know," she said.

She didn't cry.

Well, it wasn't Mars, and it wasn't Venus, and it wasn't Jupiter or Saturn that killed him. We wouldn't have to think of him every time Jupiter or Saturn or Mars lit up the evening sky.

This was different.

His ship had fallen into the sun.

And the sun was big and fiery and merciless, and it was always in the sky and you couldn't get away from it.

So for a long time after my father died my mother slept through the days and wouldn't go out. We had breakfast at midnight and lunch at three in the morning, and dinner at the cold dim hour of 6 A. M. We went to all-night shows and went to bed at sunrise.

And, for a long while, the only days we ever went out to walk were the days when it was raining and there was no sun.

The Rocket Man 1951( Космонавт)

Над темными волосами мамы кружил рои электрических светлячков. Она стояла в дверях своей спальни, провожая меня взглядом. В холле царила тишина.

– Ты ведь поможешь мне удержать его дома на этот раз? – спросила она.

– Постараюсь, – ответил я.

– Прошу тебя? – по ее лицу бежали беспокойные блики. – На этот раз мы его не отпустим.

– Хорошо, – ответил я, подумав. – Но только ни к чему это, ничего не выйдет.

Она повернулась; светлячки, чертя свои орбиты, летели над ней, подобно блуждающему созвездию, и освещали путь. Я услышал, как она тихо говорит:

– Во всяком случае, попробуем.

Другие светлячки проводили меня в мою комнату. Я лег, и как только мое тело своим весом прервало электрическую цепь, светлячки погасли.

Полночь, мы с матерью, разделенные невесомым мраком, ждем, каждый в своей комнате. Кровать, тихо напевая, стала меня укачивать. Я нажал выключатель; пение и качание прекратилось. Я не хотел спать, я совсем не хотел спать.

Эта ночь ничем не отличалась от множества других памятных для нас ночей. Сколько раз мы лежали, бодрствуя, и вдруг ощущали, как прохладный воздух становится жарким, как ветер несет огонь, или видели, как стены на миг озаряются ярким сполохом. И мы знали, что в эту секунду над домом проходит его ракета. Его ракета летела над домом, и дубы гнулись от воздушного вихря. Я лежал, широко раскрыв глаза и часто дыша, и слышал мамин голос в радиофоне:

– Ты почувствовал?

И я отвечал.

– Да-да, это он.

Пройдя над нашим городом, маленьким городком, где никогда не садились космические ракеты, корабль моего отца летел дальше, и мы лежали еще два часа, думая: "Сейчас отец садится в Спрингфилде, сейчас он сошел на гудронную дорожку, сейчас подписывает бумаги, сейчас он на вертолете, пролетает над рекой, над холмами, сейчас сажает вертолет в нашем аэропорту Грин Вилледж…" Вот уже половина ночи прошла, а мы с матерью, каждый в своей кровати, все слушаем, слушаем. "Сейчас идет по Белл Стрит. Он всегда идет пешком… не берет машину… сейчас проходит парк, угол Оукхэрст, и сейчас…"

…Я поднял голову с подушки. На улице, все ближе и ближе, легкие, торопливые, нетерпеливые шаги. Вот свернули к дому… вверх по ступенькам террасы… И мы оба, мама и я, улыбнулись в прохладном мраке, слыша, как внизу, узнав хозяина, отворяется наружная дверь, что-то негромко говорит, приветствуя, и снова затворяется.

Еще три часа спустя я тихонько, затаив дыхание, повернул блестящую ручку их двери, прокрался в безбрежной, как космос между планетами, тьме и протянул руку за маленьким черным ящиком, что стоял у кровати родителей, в ногах. Есть! И я бесшумно побежал к себе, думая: "Он ведь все равно ничего не расскажет, не хочет, чтобы я знал".

И вот из открытого ящичка струится черный костюм космонавта – будто черная туманность с редкими стежками далеких звезд. Я мял в горячих руках темную ткань и вдыхал ароматы планет: Марса – запах железа, Венеры – благоухание зеленого плюща, Меркурия – огонь и сера; я обонял молочную луну и жесткость звезд. Потом я положил костюм в центрифугу, которую собрал недавно в школьной мастерской, и пустил ее. Вскоре в реторте осела тонкая пыль. Я поместил ее под окуляр микроскопа.

Родители безмятежно спали, весь дом спал, автоматические пекари, механические слуги и самоуправляющиеся уборщики погрузились в свой электрический сон, а я смотрел, смотрел на сверкающие крупинки метеорной пыли, кометных хвостов и глины с далекого Юпитера. Они сами были словно далекие миры, и сквозь тубус микроскопа я уходил в полет – миллиарды километров, фантастические ускорения…

На рассвете, устав путешествовать и боясь, что пропажу обнаружат, я отнес ящичек на место, в спальню родителей.

Потом я уснул, но тут же проснулся от гудка машины под окном. Это приехали из химчистки за костюмом. "Хорошо, что я не стал ждать", – подумал я. Ведь через час костюм вернется обезличенный, очищенный от всех следов путешествия.

И я опять уснул, а в кармашке пижамы, как раз над сердцем, лежал пузырек с магической пылью.

Когда я спустился, отец сидел за столом, завтракая.

– Как спалось. Дуг? – приветствовал он меня, будто все время был дома, будто и не уходил на три месяца в космос.

– Хорошо, – ответил я.

– Гренок?

Он нажал кнопку, и стол поджарил мне четыре ломтя хлеба – румяные, золотистые.

Помню, как отец в тот день работал в саду, все копал и копал, словно искал что-то. Длинные смуглые руки стремительно двигались, сажая, уминая, привязывая, срезая, обрезая; смуглое лицо неизменно было обращено к земле. Глаза отца смотрели на то, чем были заняты руки; они ни разу не взглянули на небо или на меня, даже на маму. Лишь когда мы опускались на колени рядом с ним, чтобы ощутить сквозь ткань сырость земли, погрузить пальцы в черный перегной и забыть о буйноголубом небе, он оглядывался влево или вправо, на маму или на меня и ласково подмигивал, после чего продолжал работать, глядя в землю, все время в землю, и небо видело только его согнутую спину.

Вечером мы сидели на крытых качелях, они нас качали и обдували ветром, и пели нам песни. Было лето, луна, был лимонад, мы держали в руках холодные стаканы, и отец читал стереогазету, которая была вмонтирована в специальную шляпу и переворачивала микространицы за увеличительным стеклом, если моргнуть три раза. Отец курил сигареты и рассказывал мне, как он был мальчиком в 1997 году. Немного погодя он, как всегда, спросил:

– Ты почему не гуляешь, не гоняешь ногами банки. Дуг?

Я ничего не ответил, но мать сказала:

– Он гуляет, когда тебя нет дома.

Отец посмотрел на меня, потом, впервые за этот день, на небо. Мать всегда наблюдала за ним, когда он смотрел на звезды.