Контраходцы (ЛП) - Дамасио Ален

— Но по существу такая трасса бесполезна. Самое важное — это пространство между точками, место, где вас не направит уже никакая карта...

— Точки — не что иное как пересменки, переходы между двумя пустынями, между двумя вельдами, между двумя мирами. Это уже не цель путешествия, как у фреолов. Каждый день мы продвигаемся маленькими упрямыми толчками, физически осязаемыми, шаг за шагом, не загадывая вперед, приноравливаясь к характеру почвы, рельефа и ветра. Перспектива отсутствует, видимость ограничена. Мы следуем за звуком и запахом — нюхом, догадкой...

— Как же ты выносишь эту медлительность, эту монотонность контрахода — ты, которому вечно требовалось куда-то двигаться, меняться?

π Оглушенные Леарх, Степ и Барбак с трудом встают. Я присоединился к Сову, который пояснил мне то, что я уже знал: началась дуэль, она проходит по Кодексу Кер Дербан. Усиливающийся ветер пронизывает вельд. Иногда между облаков проглядывает вся луна. Тогда мы видим достаточно, чтобы угадать лощины и неровности в высокой траве прерии. Она серебристого цвета. Из груды ткани, которая была воздушным шаром, внезапно вырастает Эрг. Силен остается в своей колеснице. Он тут же стреляет из гарпунометов, заставляя свою колесницу вальсировать. Раз, два, три, четыре… Мелькают гарпуны. Щелчок. Потом шум ротора — перемотка. Эрга не затронуло. Он больше не пытается отвечать. Не с земли.

— Поднимайся в небо, уходи… — шепчет Степ себе под нос.

∫ Караколь снова замолк. Он пошевелил угли кончиком бумеранга, затем медленно провел обеими руками по лицу (как будто хотел убедиться, что оно никуда не делось, или наощупь искал неровность):

— Монотонности не бывает. Она не что иное, как признак усталости. Разнообразие, оно может встретиться кому угодно на каждом шагу, пока в нем есть сила и острота восприятия. Так говаривал Лердоан, а? Вот что я выяснил. В некотором смысле физическое усилие, напряжение жил лицом к лицу с ветром, может придать восприятию эту силу, даже если она остается по существу ментальной — чувственно-ментальной. Что изменилось во мне, Лердоан, так это то, что я стал активным. Когда больше ничто не приходит, чтобы само пассивно тебя вскормить, потому что каждый шаг дорого обходится, многого требует от тебя, ты должен поднять голову, раздуть ноздри, уловить каждый из оттенков зелени в одноцветной прерии! Раз встречи редки, ты должен намывать свои сокровища среди тех, с кем видишься каждый день, даже если это всего лишь ловцы с вершами вроде Ларко...

— Я засчитаю это за комплимент, Караки...

— «Намывать, как золото» — да, один из моих ключевых оборотов. Я вижу, ты сохранил обрывки наших старых бесед. Намыть золото и придержать в себе. Формировать внутренний мир. Память.

— Это остается для меня самым сложным. Иногда я чувствую себя ситом в горной деревне. Я стараюсь своим сознанием перегородить проплывающий туман, словно железным решетом. Я уговариваю капли воды осесть на металле решетки, а затем пытаюсь ее бережно встряхнуть, чтобы они соскользнули в желоб. Я хотел бы сгустить эти уходящие как морось мгновения, сохранить — оставаясь притом открытым всему происходящему, не перестающему происходить. Трудно прожить жизнь, чтобы она не ускользала – то ли через дырку в ухе, то ли сквозь дырку в заднице...

— Она не ускользает, на самом деле ничто не ускользает. Любое мгновение твоего прошлого всегда с тобой, оно непрерывно накапливается и переуплотняется. Иначе ты бы уже сошел с ума. Твой взгляд на память отравлен здравым смыслом, трубадур. Память — это не та способность, которой можно обладать, или которую можно не упражнять. Мы все помним абсолютно все. В чем разница, так это в способности забывать...

— Как раз я-то все забываю!

— Нам не изменить себя, трубадур...

— Нет. Но мы меняемся!

— Я бы прежде всего сказал, что мы убегаем сами от себя. Мы только и делаем, что убегаем сами от себя. И позволяет убегать и управляет этим бегом забвение. Активное забвение неумолимых воспоминаний, которые нас создали. Нужно выучиться удирать.

π Вот оно! Эрг достает свой боевой параплан: коротенькое крыло. К нему приложила руку Ороши и его не сносит даже под стешем. Эрг крепит к ногам два горизонтальных винта. Он быстро поднимается спиной к ветру, и в полете сгибает колени. Поток приводит в движение винты. Они послужат и толчковыми движителями для уклонения, и щитом. Силен не прекращает движения. Его колесница касается травы, скачет, движется рывками. Пошла стрельба. Снова гарпунная установка. Слишком близко. Затем следуют залпы, дробь или щебень, вылетающие из блока стволов. Эрг явно опережает, но ему не удается ответить. Лишь избегает свистящих зарядов. Впечатляющий темп норовит заставить его ошибиться.

— Я хотел задать тебе вопрос, Лердоан, который с недавних пор задаю самому себе все чаще и чаще...

— Задавай.

— Ты видел, как я этим вечером представлял Орду. Ты, должно быть, внимательно наблюдал за мной...

— Конечно.

— Находишь ли ты меня таким же быстрым, таким же подвижным, как раньше?

∫ Старик растопырил ладонь и снова ее сжал в пустом воздухе, словно ухватил завихрение (или оно просочилось между пальцев?). Голос — для его возраста — прозвучал крайне чисто:

— Это два разных вопроса, если позволишь. Это немного похоже на запись о ветре или финт в бою: скорость может быть в количественном выражении очень высокой, но не настолько же стремительной. И наоборот, движение может быть удивительно медленным, даже почти застывшим, но при этом оказаться молниеносным.

— Не уверен, что понимаю.

— Я видел, как ты пускал бумеранги в так называемого Силена. Твои снаряды были невероятно быстры, если говорить о скорости твоей руки. Но ты не вкладывал в них никакой подвижности, ты играл. Доказательство — Силен уворачивался от них, чуть поворачивая шею. Силен был скор, ты был скор.

— В чем разница?

— Объяснение довольно тонкое. Представь как бы три измерения скорости, которые вместе с тем есть измерения жизни. Или ветра. Первое тривиально: оно заключается в том, чтобы считать быстрым то, что быстро движется. Это скорость механического транспорта, пропеллеров и сламино. Оно количественное, соотносит координаты в пространстве и времени, оно действует в предположительно гладко-непрерывной Вселенной. Назовем эту скорость относительной, быстротой. Второе измерение скорости — это движение, к примеру, такое, какое раскрывается в мастере молнии калибра Силена. Подвижность — или Мю, как они ее называют — это способность мгновенная, это фундаментальная предпосылка к нарушению: разрыву состояния, стратегии, разрыву жеста, смещению. Она неотделима от крайней внутренней мобильности, от непрекращающихся изменений в сознании бойца, трубадура, мыслителя. Применительно к ветру подвижность была бы шквалом. А именно: не большее количество воздуха, прошедшего за единицу времени, не средняя скорость, а то, что искажает поток: и ускорение, и турбулентность — которая заставляет его качественно изменяться — перемена. Между сламино и стешем, например, нет разницы в скорости, но есть реальная разница в подвижности. Наконец, в жизненном плане подвижность была бы способностью постоянно обновляться, переменяться — это другое название свободы в действиях, и, без сомнения, отваги. Ясно я выражаюсь?

— Для этого часа ночи — куда уж яснее, Лердоан...

) Все оборачивалось как нельзя хуже для Эрга. Он мотался в небе свыше четверти часа, словно заблудившаяся цапля, которую своими выстрелами подталкивает к панике развлекающийся охотник. В повозку Силена на земле, напротив, прицелиться не получалось, поскольку ее почти невероятная резвость относила ее на десятки метров в сторону от редких ударов, которыми Эргу удавалось перемежать непрерывные залпы машины. В отличие от Пьетро, я никогда не видел боя мастеров молнии, и обнаруженное мною далеко выходило за рамки того, что мне описывали. Впервые я осознал, что Эрг может проиграть. И по мере того, как протекали минуты, шаг за шагом во мне возникал какой-то ужас перед лицом многогранного неистовства боевой машины Гончей. Я отождествлял себя с Эргом, одолеваемым Силеном, утопал в ударах, отскоках, рывках, которые не повторяли ни одной из известных фигур, в срезаемых углах, не дающим ни малейшего шанса предвосхитить, не оставляющим ни малейшей надежды достать его. Никогда, быть может, я не восхищался так Эргом, как в этой ситуации, — не за его самоубийственную стратегию, а за его отвагу, за отвагу под леденящими потоками пропеллеров, перед нестерпимо пронзительным воем серпов. Потому что даже звук — один только звук — давал представление о скорости снарядов. Жестокость боя пела свою песню. Мне уже доводилось бросать пропеллер, черт побери, я знал его шипение! Но тут – тут в звуке было нечеловеческое, он поднимался до высочайших нот...